Кленовый лист

Перевод с украинского Овсянниковой Любови Борисовны.

«Расти, расти, клен-дерево...» — пели матери, качая младенцев на сон. Пела ее и старая Дорошенчиха в Новоселках. Петь эту колыбельную ей было тем приятнее, что ее невестка, этот душистый, хоть и запоздалый цветок в жизни сына-генерала, в девичестве была Марией Кленовый. С легкой руки Дорошенчихи ребенка и прозвали

Замечательный май 1941 года. Благотворное тепло солнца в это время одинаково воспринимали, благословляя природу, и в Новоселках на Полтавщине, и в одном приграничном городке, название которого пусть будет спрятано от будущих поколений из уважения к военным тайнам, которые способствуют защите Отечества.

Еще не наступил день с его заботами, но уже кончилось утро. Даже по оврагам растаяли туманы, и в небе небольшие облака как-то стыдливо торопились к горизонту, чтобы очистить свод небес для мощного хозяина — для живительного пылающего солнца.

Генерал-майор Андрей Дорошенко вышел на балкон-веранду одноэтажного дома и залюбовался теми облаками. Естественно казалось, что генерал чувствовал себя настолько молодым, чтобы иметь право увлекаться поэзией природы, на минуту выбросив из головы сложные заботы военного пограничья. Не случайно и то, что в руках генерала была эмблема той запоздалой его молодой радости — широкий кленовый лист.

Высокий и статный, он не только чувствовал себя молодым, но и на вид для стороннего ока был еще совсем молодой как для генерала. На чисто выбритом лице не было ни одной морщины, и глаза играли живыми цветами, даже если и были повиты, как и небо в то утро, облаками раздумий, тревоги и печали.

Но молодость Андрея Дорошенко досрочно изведала капризное вмешательство седины. Она настойчиво засевала свой обильный посев в его роскошную чернявую шевелюру. Молодость, не измеряющая брода, не страшащаяся неизвестного и будущее оценивающая только с точки зрения его целесообразности, им безвозвратно пройдена. Андрей Дорошенко уже знал, что век человека имеет свои пределы и бесполезно потерянный хотя бы один из его красочного ожерелья день считал преступлением...

В руках, кроме кленового, он держал еще и другой, смятый лист. Держал как гремучую змею, зажал как врага, скомкав в кулаке, словно боялся, что он ненароком выпадет из рук и натворит горьких хлопот.

Когда открылась дверь за спиной, генерал не пошевелился. Провожая глазами облака, несущиеся по небу, с неописуемым усилием выдохнул:

— Ну? — словно продолжал старую, незаконченную мысль или незавершенный разговор.

Штабной офицер выпалил:

— Сведения подтвердились, товарищ генерал-майор.

Тогда Дорошенко, словно очнувшийся от забвения, не в меру стремительно повернулся к офицеру. Тот даже смутился, отстраняясь.

— Она?.. — не спрашивал, а подсказывал генерал, чтобы офицер скорее выложил все, что ему известно. Кленовый лист выскользнул из рук и круто упал под ноги.

— Она сосредотачивается у границы, как раз напротив войск нашей дивизии...

— Кто сосредотачивается, товарищ майор? — наклоняясь за листком, спросил Дорошенко. — Я спрашиваю не

— Ах, вы о ней... Прошу простить, товарищ генерал-майор. Я говорю о шестой немецкой армии. Сведения разведки подтвердились окончательно. Фашисты готовятся к нападению. Вот ознакомьтесь сами. — Майор не торопясь развернул папку, чтобы передать генералу материалы разведки. — Мария Иосифовна, товарищ генерал, снова пришла. На этот раз категорически настаивает на разговоре с вами.

— Зовите! И... вы понимаете, что во время таких разговоров ваш командующий не нуждается в свидетелях.

— Есть, товарищ генерал-майор.

О мирном характере разговора нечего было и думать. Хотя прекрасные голубые глаза молодой женщины были сухие, мокрый, скомканный платок в руках свидетельствовал о том, что она плакала еще до разговора и, пожалуй, несколькими приступами.

Широкополая летняя шляпа положила тень на ее лицо, как будто разделила его: на сухие, воспаленные, большие, немного испуганные глаза с поднятыми ресницами и игривую, майским солнцем омытую ямочку на правой щеке.

Она держала в руках мокрый платок, мяла его, терзала, чтобы не выдавать дрожанием рук своего волнения.

— Я сказала все, что знаю. Мне нечего больше добавить. Но, в конце концов, пусть бы я была действительно немецкого происхождения. Только же происхождения, Андрей... Андрей Тихонович. Происхождение, которого я не знаю, не помню. Что из этого?

И все-таки закусила кромку платка мелкими белыми порфировыми зубами. Длинные черные ресницы невольно опустились вниз. Затем снова раскрылись, и на них радугой заискрились росинки.

— Что из этого, спрашиваете вы снова и снова? — генерал не скрывал своего волнения. — Из этого, конечно, я не делаю никакого жупела, чтобы пугаться, как воробей над конопляником. Но почему бы вам, Мария... Иосифовна, было не рассказать об этом еще до нашего брака? Ведь я имел возможность... Да что там... Я имел удовольствие, если хотите, счастье слушать, как искренне звучат слова из ваших уст, черт побери. Немка вы так немка... Любовь, знаете, дорогая моя... — генерал снова отвернулся к солнцу, облака исчезли совсем, и небо манило прозрачностью. — Любовь — это целый комплекс чувств, в том числе и патриотических. А Андрей не просто гражданин этой великой страны, он генерал ее войск! Он охраняет ее границы, за которыми сосредотачиваются немецко-фашистские войска!

Женщина все еще не выпускала из мелких порфировых зубов мокрый платок. И генерал не мог не чувствовать, что творится за этим жестом, если он — о горе! — если этот жест искренний...

— Да, генерал, командующий человеческими жизнями, которым угрожают вражеские танки. Вы должны понимать, что когда в этом комплексе чувств хоть один элемент по какой-то причине теряет свой цвет эмоций... то и весь комплекс... (что я плету? — укоряла глубокая совесть) да, весь комплекс теряет свою гармоничность. Гармонию любви портит фальшивый отголосок, затрагивающий еще и чувство патриотизма.