Клеймо красоты
Шрифт:
Да, пожалуй, это был не призрак и не сновидение. До Ирины долетел запах его разгоряченного тела – и от ужаса ее затрясло так, что дрожь передалась кровати.
– Ты здесь, моя сладкая? – выдохнул человек едва слышно. – Ждешь?
И, мгновенным движением спустив с бедер плавки, он шагнул вперед и скользнул к Ирине в постель.
Она почувствовала тяжесть раскаленного мужского тела, сильные руки стиснули ей грудь – и от этого бесцеремонного, грубого прикосновения словно пробку вышибли из горла. Ирина взвизгнула, рванулась – и сразу почувствовала себя свободной. Человек отпрянул,
Ирина, что-то бессвязно лепеча, тоже пыталась его рассмотреть, слишком испуганная, чтобы возмущаться… И вдруг ее ударило по глазам так, что искры посыпались. Ирина инстинктивно закрыла лицо ладонями.
– А-ах! – громко вскрикнул кто-то неподалеку грудным голосом.
Тут до Ирины дошло, что по глазам ее, пожалуй, не били, а просто внезапно включили свет. Она осторожно приоткрыла веки, но тут же с воплем вытаращила глаза.
Картина, открывшаяся ей, заслуживала того, чтобы смотреть на нее, не отрываясь. Рядом с Ириной на кровати мостился голый Петр, одной рукой прикрывавший лицо от яркого света, а другой тянувший край одеяла на свои нагие чресла. А в дверях стояла…
Боже ты мой! В дверях стояла Маришка и смотрела на кровать остановившимися глазами.
– Ма-ри-ша… – потрясенно пролепетал Петр, переводя взгляд с Ирины, которая тоже старалась прикрыть свою наготу, на ошеломленное лицо молодой хозяйки. – Ты… ты здесь? Ты… пришла? А я думал, ты уже…
– Думал, я уже сплю и никто тебе не помешает в моей постели с другой тискаться? – выдохнула Маришка. – Блудня! Блудня поганый!
Она закрыла лицо руками, сгорбилась, но тут же выпрямилась, пылая возмущением.
В это время между Ириной и Петром шла непрерывная, ожесточенная борьба за обладание одеялом, которое непонятным образом, может, со страху, вдруг уменьшилось в размерах, словно шагреневая кожа. Стоило Ирине натянуть его на себя, как обнажались мускулистые бедра Петра, а если одолевала грубая мужская сила, то все могли наблюдать, как дрожит от страха худое Иринино тело.
– Доска струганая, – с отвращением оценила Маришка ее стать и возмущенно обратилась в Петру: – Занозиться не боишься?
– Мариша! – простонал он, плюнув наконец на борьбу за одеяло. Вскочил, стыдливо прикрывшись горстью, метнулся к плавкам, натянул их на себя, сверкнув белой, незагорелой задницей, и, мгновенно почувствовав себя увереннее, ринулся к Маришке.
– Не подходи! – яростно выставила она ладонь. – Потаскун! Охальник! Пошел вон! Чтоб духу твоего здесь не было! Видеть тебя не хочу, чтоб у тебя отсохло все навеки! Чтоб у тебя невстаниха учинилась!
Петр споткнулся на полушаге, замер, и потрясенной Ирине почудилось, будто проклятие разъяренной хозяйки начинает сбываться. Петр весь словно бы уменьшился, а уж о том, что только что распирало его плавки, и говорить не приходилось. Теперь они натуго прилегали к телу и сзади, и спереди. Ужас мелькнул на красивом, загорелом лице; Петр сгорбился, собрал свою разбросанную одежду. Прижал к груди и шаткой походкой двинулся к двери.
– Ну уж нет! – глумливо подбоченилась Маришка, неколебимо стоя на пороге. – Как пришел, так и уходи, козлище бродячий. В окошко влез –
Но, видимо, бабу Ксеню уже успели напугать: снизу неслись какие-то странные звуки.
– Ну! – недобро прищурилась Маришка. – Лети турманом! И чтоб утром духу твоего в Осьмаках не было, благодетеля долбаного!
Петр скрипнул зубами, но больше на Маришку даже не взглянул: подошел к окну, на котором болталась сорванная марля, и бросился всем телом вниз, в темноту, словно в глубокую воду.
Ирина испуганно взвизгнула. Маришка метнулась к окну, и на миг могло показаться, что в ней проснулась человечность, что она решила проверить, не валяется ли Петр под окном с переломанными костями… Однако напрасно было ждать снисхождения от разъяренной воительницы: в окошко полетели забытые Петровы кроссовки и благое пожелание:
– Да чтоб тебе разлететься на все четыре стороны!
Вслед за этим Маришка напористо развернулась к Ирине, и та вжалась в скрипучие пружины своего греховного ложа.
– А ты… ты… Я за халатом пришла в свою же комнату, а тут…
– Да я не виновата! – взвизгнула Ирина. – Я спала, а он…
– Что, доброго человека лихие люди в клети поймали? – вздернула крутую бровь Маришка. – Рассказывай! Эх, знала бы, какая ты, не стала бы тебя спасать! Мымра размалеванная! Думаешь, я не видела, как ты в машине голым задом по коленкам Петькиным елозила, как жалась к нему за столом? Не видишь разве – мужик пьяный в сиську, ему все равно, на кого вскочить!
Ирина робко пожала плечами. По ее мнению, Петр был абсолютно трезв, ну не принимать же всерьез тот стопарик-другой, который он опрокинул за ужином. Но возражать она не решилась – да и бесполезно было даже и пытаться прервать поток Маришкиного красноречия:
– Чего вытаращилась? Бесстыжие твои гляделки! Ох, испекла бы я тебе лепешечку во всю щеку, да боюсь, пришибу ненароком. Но ты не сомневайся, я тебе еще подсажу блошку за пазуху, если поутру не уберешься подобру-поздорову. Ишь, выискалась биб-ли-о-те-кар-ша! – Почему-то это слово прозвучало в Маришкиных устах тяжелее самого тяжелого мата. – Видали мы таких! Что, в городе…барей мало осталось, сюда на промысел приехала? Мотай отсюда, немочь бледная!
Ирина, оглушенная количеством и качеством незаслуженных эпитетов, соскользнула с кровати и ощупью нашарила платье. Словно кнутом, ожгло вдруг мыслью, что станется, если возмущенная Маришка вдруг вздумает наказать гостью, столь грубо нарушившую законы хозяйского дома, и отнимет платье. Ведь платье-то ее, ее собственное! И, судя по обстоятельствам, Ирине теперь даже косыночку не дадут прикрыться, даже булавочку не отжалеют…
Однако у Маришки пар валил из ноздрей от ярости, глаза метали молнии, и в этом сверкании ей было как-то не разглядеть, что блудливая гостьюшка воровато обматывает вокруг себя хозяйкино имущество. Чтобы не дать Маришке сосредоточиться, Ирина оставила затею с обуванием, сгребла босоножки в охапку и ринулась в дверь. Скатилась по кособокой лестничке, пронеслась через горницу, чая лишь одного: не встретиться с бабой Ксеней. Уж ее-то праведного гнева она не вынесет, сгорит со стыда, пусть и незаслуженного!