Клеймо. Листопад. Мельница

Гюнтекин Решад Нури

Когда Али Риза-бею надоедало сидеть дома, его отправляли на прогулку. По этому случаю его наряжали в новый костюм, усаживали в открытый экипаж и везли дышать свежим воздухом. И старик был на верху блаженства, он радовался, точно ребенок, которого одели в праздничный наряд и повели кататься на каруселях.

И только одного боялся Али Риза-бей: как бы случайно не встретить кого-либо из старых приятелей, завсегдатаев кофейни…

<1939>

–  МЕЛЬНИЦА -

I

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Уездный казначей Джевдет-эфенди вскочил и испуганно закричал:

— Господа!

Землетрясение!..

Оборвалась мелодия чифтетелли, смолкли звуки скрипки-каманчи, замерли струны уда, и перестал отбивать такт маленький барабан-дарбук — только тарелки араба Зивера ещё гудели в наступившей тишине. Старый араб сидел, согнувшись, у ног музыкантов и с отсутствующим видом вскидывал свои тарелки, пока кто-то не схватил его за руку и не остановил…

Веселье было в самом разгаре. Девушка-болгарка уже сбросила шитый золотом чепкен [35] , а потом согласилась снять и прозрачную кофточку. Обнажённым плечом она прижалась к груди Омер-бея и осторожно, чтобы не смыть краску с губ, пила коньяк с десертной ложки, которую держал перед ней хозяин дома. Девушка приготовилась снова начать свой танец и легонько перебирала пальцами, унизанными колокольчиками.

— Какое землетрясение?! Почудилось, что ли, господину казначею? — роптали недовольные гости. — Может, он ещё расскажет нам сказку про быка, держащего на рогах землю?.. Дом трясется от грохота тарелок араба Зивера!..

35

Чепкен — короткий суконный кафтанчик с длинными разрезными рукавами.

Возглас Джевдета-эфенди тем не менее вызвал панику, только не среди гостей, а среди многочисленных обитательниц этого дома, толпившихся в прилегающем к гостиной тёмном коридоре, чтобы сквозь щели в дверях поглазеть на веселье. В коридоре раньше было тихо, так как в страхе перед Омер-беем женщины не то что шептаться, даже шевелиться боялись. Теперь же оттуда доносились сдавленные крики, стоны и глухой топот, будто и впрямь произошло землетрясение.

Казначей Джевдет-эфенди, к слову сказать, был пренеприятной личностью. Среди гостей он выделялся высоким ростом, сутулостью и худобой. На черепе и лице его не росло ни единого волоса (последствия ужасного колтуна), глаза скрывали большие черные очки. Широкие, обтянутые желтой глянцевой кожей скулы, тонкие бесцветные губы, впалые щеки, не желающие умещаться во (рту зубы и, наконец, костистые, узкие плечи и длинные безвольные руки дополняли его сходство со скелетом.

Джевдет-эфенди слыл ужасным формалистом, а уезд, где он ведал финансами, был бедным-пребедным, поэтому всех просителей он неизменно встречал кислой миной. Эта гримаса не сходила с лица казначея, придавая ему ещё более страдальческий вид.

Поскольку Джевдет-бей, не обращая ни на кого внимания, все порывался проверить состояние потолка в доме, негодующие гости стали просить каймакама Халиля Хильми-эфенди вмешаться и унять беспокойного казначея.

Сказать правду, начальник уезда был не совсем согласен с теми, кто начисто отрицал факт землетрясения. Он помнил, как все в нем задрожало при подземном толчке, о котором возвестил казначей. Но… это же ощущение он испытал и тогда, когда девушка-болгарка, исполнявшая чифтетелли, опустилась на колени, перегнулась всем корпусом назад и, чуть не касаясь головой его колен, мелко-мелко затрясла обнаженными плечами… Поди разберись теперь: то ли он испугался подземного толчка, то ли его прошибла дрожь при виде танцующей девушки?

Господин каймакам принадлежал к категории людей, которые находят огромное удовольствие в бесконечных обсуждениях тех или иных вопросов при условии, что эти вопросы не требуют срочного решения. О, господи! Ну что за наказание — принимать решения даже по самым пустяковым делам. До чего неладно

устроен мир: все — от мала до велика — ежедневно, ежечасно, ежеминутно требуют, чтобы он решительно отвечал: «да» или «нет»! Эта необходимость действовать и решать угнетала каймакама все двадцать пять лет, которые он находился на службе. И надо же, чтобы этой ночью, когда он так скромно устроился в своем кресле среди бесшабашного веселья и разгула, когда он был так счастлив, ему опять не давали покоя, просили, чтобы он сказал свое веское слово насчет дурацкого землетрясения, к которому он ни по долгу службы, ни по положению никакого касательства не имел.

Халиль Хильми-эфенди тер платком лицо — он всегда поступал подобным образом в трудную минуту, чтобы выиграть время, — и в нерешительности озирался по сторонам, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Музыканты приготовились играть, как вдруг новый подземный толчок, на этот раз уже ни у кого не вызвавший сомнений, с силой тряхнул дом.

Даже смельчак становится трусом во время землетрясения. Его охватывает животный страх, когда родимая земля, на которой он привык твердо стоять, неожиданно уплывает из-под ног.

Дом Омер-бея вдруг уподобился груженному скотом кораблю, застигнутому бурей в открытом море. Исчезло все — порядок и благоразумие, стыд и гордость, почтение к старикам, сострадание к женщинам, жалость к детям, — казалось, человек лишился всего человеческого. Испуганное людское стадо с диким ревом, давя друг друга, ринулось к лестнице, точно это был единственный путь к спасению. Халиль Хильми-эфенди оказался в середине стремительного потока. Его толкали со всех сторон, бросали то вперед, то назад, и он, словно борющийся с волнами пловец, отчаянно работал руками и ногами. Внезапно дорогу ему преградил низенький, длинный столик, на каких обычно раскатывают тесто. Каймакам попробовал обогнуть его, но безуспешно. Он хотел податься назад, но приостановившийся на мгновение людской поток ударил его в спину и бросил на стол. Выхода не было — надо брать эту преграду! Но попробуй прыгни, когда под ногами нет опоры. Халиль Хильми-эфенди поднатужился, подскочил, однако чисто взять барьер не сумел: он опустился на противоположный край стола, и доска, точно катапульта, подкинула стоявшую на ней посуду. Каймакам потерял равновесие и рухнул на бегущих впереди людей. Одной рукой он схватился за чье-то плечо, другой вцепился в перила лестницы и сломал их. Налетевшая мгла все поглотила. В ушах гудело, словно издалека слышались крики и стоны… И над всем этим соловьиными трелями звенели колокольчики девушки-болгарки…

II

КАЙМАКАМ И ЕГО СТРАЖ

Каймакам открыл глаза и увидел, что лежит на походной солдатской койке в саду, за зданием уездной управы. Равнину плотно окутал туман, и хотя в небе еще видны были звезды, за грядой дальних гор уже трепетал неясный свет утренней зари.

Борода Халиля Хильми-эфенди от росы стала влажной, и ему захотелось вытереть ее. Он попробовал высунуть руку из-под байкового одеяла и с ужасом обнаружил, что рука прибинтована к туловищу. Но это было только первой неожиданностью. Далее выяснилось, что ноги его тоже замотаны бинтами, а на голове вместо привычной, натянутой на уши шерстяной шапочки-такке, без которой он не ложился спать даже летом, громоздится невероятное сооружение из марли, наподобие кавука, какой носили когда-то янычары. Тут каймакам не выдержал и жалобно вскрикнул:

— Господи помилуй!..

Этот возглас разбудил жандарма Хуршида, который, охраняя своего господина, спал на циновке, неподалеку от его койки. Хуршид приподнял голову и, хотя в столь ранний час здесь никого другого быть не могло, на всякий случай спросил:

— Это вы, бей-эфенди? Затем пошарил рукой около себя, нашел феску, которая свалилась с него во сне, и, надев ее, добавил: — Что случилось, бей?

— Это ты мне скажи, что случилось, Хуршид? — произнес каймакам слабым голосом. — Что со мной?