Клейн и Вагнер
Шрифт:
При мысли об этой женщине и об этом ноже он ясно увидел на миг перед собой свою супружескую спальню. Тут он сразу вспомнил о детях - как мог он забыть их? Ему вспомнилось, как они утром вылезали из кроваток в ночных рубашечках. Ему вспомнились их имена, особенно Элли. О, дети! Из глаз у него медленно потекли слезы по усталому от бессонной ночи лицу. Он помотал головой, не без усилия поднялся и стал стряхивать листья и землю с измятой одежды. Только сейчас он ясно вспомнил эту ночь, голую каменную клетушку в деревенском трактире, чужую женщину у своей груди, свое бегство, свою гонку. Он
Со спокойной грустью, еще со слезами на глазах, он тихонько сказал:
– Боже, что еще задумал ты сделать со мной?
Из всех мыслей этой ночи в нем продолжал звучать только один голос, полный тоски: созреть, вернуться домой, получить право умереть. Далека ли еще его дорога? Далек ли еще дом? Придется ли вытерпеть еще много-много тяжелого, вытерпеть немыслимое? Он был готов к этому, он себя не жалел, сердце его было открыто: судьба, вот он я, бей!
Медленно спустился он через горные луга и виноградники к городу. Он вернулся в свой номер, помылся и причесался, переменил одежду. Он пошел обедать, выпил хорошего вина и почувствовал, как растворяется в его онемевшем теле и делается приятной усталость. Он узнал, когда в курзале танцуют, и отправился туда к чаю.
Терезина как раз танцевала, когда он вошел. Он обрадовался, снова увидев на ее лице особо сияющую, танцевальную улыбку. Он поздоровался с ней, когда она возвратилась к своему столику, и сел за него.
– Я хочу пригласить вас поехать сегодня вечером со мной в Кастильоне, сказал он тихо.
Она подумала.
– Прямо сегодня?
– спросила она.
– Это так спешно?
– Я могу и погодить. Но было бы славно. Где мне ждать вас?
Она не устояла перед приглашением и перед детской, странно красивой улыбкой, несколько секунд продержавшейся на его испещренном морщинами одиноком лице, как держится еще на последней стене сгоревшего и рухнувшего дома лоскут веселых, пестрых обоев.
– Где же вы были?
– спросила она с любопытством.
– Вчера вы так внезапно исчезли. И каждый раз у вас другое лицо, сегодня тоже... Вы ведь не морфинист?
Он только улыбнулся странно красивой и немного необычной улыбкой, при которой его рот и подбородок сделались совсем детскими, в то время как надо лбом и глазами по-прежнему оставался терновый венец.
– Пожалуйста, зайдите за мной около девяти в ресторан гостиницы "Эспланада". Кажется, в девять уходит катер. Но скажите, что вы делали со вчерашнего дня?
– Кажется, я гулял весь день, да и всю ночь. Мне пришлось утешать одну женщину в одной деревне, потому что от нее ушел муж. И еще я бился с одной итальянской песней, которую хотел выучить, потому что в ней фигурирует некая Терезина.
– Что это за песня?
– Она начинается так: "Su in cima di quel boschetto... " [На этой лесистой горе... (итал.)]
– Господи, и эту песенку тоже вы уже знаете? Да, она сейчас в моде у девчонок-продавщиц.
– О, я нахожу ее очень красивой.
– И женщину вы утешали?
– Да, она грустила, ее муж ушел и изменял ей.
–
– Она пришла ко мне, чтобы не быть одной. Я ее целовал и лежал с ней.
– Она была красива?
– Не знаю, не разглядел... Нет, не смейтесь, не смейтесь над этим! Это было так грустно.
Она все-таки посмеялась.
– До чего вы смешны! Ну, а спать вы вообще не спали? Судя по вашему виду...
– Нет, я проспал несколько часов, в лесу, там, наверху.
Она проводила взглядом его палец, указавший на потолок зала, и громко рассмеялась.
– В трактире?
– Нет, в лесу. В чернике. Она уже почти созрела.
– Вы фантазер... Но мне надо танцевать, директор уже стучит... Где вы, Клаудио?
Красивый смуглый танцор стоял уже за ее стулом, заиграла музыка. В конце танца Клейн удалился.
Вечером он зашел за ней точно в назначенное время и был рад, что на нем смокинг, ибо Терезина оделась очень нарядно, в фиолетовое платье со множеством кружев, и выглядела как княгиня.
На берегу он повел Терезину не к рейсовому катеру, а к красивой моторной лодке, которую нанял на этот вечер. Они сели в нее, в полуоткрытой каюте Терезину ждали пледы и цветы. Крутым виражом быстроходная лодка, фырча, вышла из гавани в озеро.
Вдали от берега, среди ночной тишины, Клейн сказал:
– Терезина, не жаль ли, право, сейчас толочься в толпе? Если хотите, поедем дальше, без цели, покатаемся сколько захочется или съездим в какую-нибудь красивую тихую деревню, выпьем местного вина, послушаем, как поют девушки. Как по-вашему?
Она промолчала, и он сразу увидел разочарование у нее на лице. Он засмеялся.
– Да это мне просто так вдруг взбрело в голову, простите. Вы должны повеселиться и получить удовольствие, другой программы у нас нет. Мы будем там через десять минут.
– Неужели вас совсем не интересует игра?
– спросила она.
– Увидим, сперва мне надо попробовать. Смысл ее мне пока немного неясен. Можно выиграть и проиграть деньги. Мне кажется, есть более острые ощущения.
– Но ведь деньги, на которые играют, не обязательно должны быть просто деньгами. Для каждого это символ, каждый выигрывает или проигрывает не деньги, а все мечты и желания, которые деньги для него означают. Для меня они означают свободу. Если у меня есть деньги, мне никто не может приказывать, Я живу как хочу, я танцую когда, где и для кого хочу. Я еду куда хочу.
Он прервал ее:
– Какой вы ребенок, милая барышня! Такой свободы не существует, кроме как в ваших желаниях. Завтра вы будете богаты, свободны и независимы, а послезавтра влюбитесь в какого-нибудь малого, который опять отберет у вас деньги или перережет вам ночью горло.
– Не говорите так гадко! Так вот: будь я богата, я жила бы, может быть, проще, чем сейчас, но жила бы так только ради собственного удовольствия, добровольно, а не по принуждению. Я ненавижу принуждение! И понимаете, когда я кладу свои деньги на кон, то в каждом проигрыше и каждом выигрыше участвуют все мои желания, под вопросом все, чем я дорожу и к чему стремлюсь, а это дает чувство, обрести которое иначе не так-то легко.