Клиентка
Шрифт:
Так или иначе, все они были чужаками. Прежде чем стать французами, они считались в этой стране иностранцами. Такое не проходит бесследно. Нечто вроде застарелой памяти о былой неустроенности, заставляющей человека бесконечно стремиться к предельному благополучию. Не столько ради себя, сколько ради своих близких. Этот пережиток постоянно подпитывал беспокойство Фешнеров. Их пращур питал такую любовь к Франции, что склонен был полагать, будто он едва ли здесь не родился. Однако Франсуа Фешнер, отделенный от своего предка тремя поколениями, по-прежнему чувствовал себя в этой стране транзитным пассажиром.
Фешнеры были такими скрытными, что я ничего не знал об их истинном происхождении. Между тем они не делали из этого тайны.
У нас с Франсуа были одни и те же свойственники. На расширенных семейных советах, когда разговоры превращались в базар, а обмен доводами доводил до потасовок, мы оба, чувствуя себя «инородными телами», скрепляли свой союз упорным молчанием. Мы присутствовали на этих баталиях в качестве наблюдателей. Обоюдное терпение заставляло нас считать себя миротворцами, уполномоченными мифической ООН двенадцати колен. Однако мы вмешивались только в крайнем случае, так как члены семьи, которая оказала нам честь, приняв в свое лоно, беспрестанно напоминали, что они ведут свое происхождение от самого царя Давида.
Нерушимая дружба объединяла нас с Франсуа Фешнером, а с его отцом Хаимом, сиречь Хенриком, сиречь Анри, сиречь господином Анри меня связывало молчаливое понимание. Разные стадии гражданского состояния отца Франсуа в полной мере отражали маршрут его еврейских скитаний по бесконечному лабиринту: Пятикнижие, Балканы, Франция, магазин.
Ничто в облике этого человека не наводило на мысль об испытаниях, выпавших на его долю. За исключением одной особенности: он все время казался промокшим, словно в его жизни постоянно шел дождь. Господин Анри, пожалуй, не был ни маленьким, ни приземистым, а скорее кургузым. Основной чертой этого тщедушного еврея, с виду слабого, но наделенного большим запасом прочности, еще очень подвижного в свои полные восемьдесят лет, было необычайное лукавство, сквозившее как в его взгляде, так и в улыбке. Из-за этого свойства господину Анри приписывали оптимизм, о котором, в сущности, никто ничего не знал. Его чувство юмора было бы сокрушительным, если бы его не смягчала учтивость. В обществе отец Франсуа, казалось, держался в тени и не принимал участия в общей беседе. Тем не менее он не упускал из виду ни одной из наших тщеславных потуг и уловок, ни одного из наших выкрутасов. Благодаря своему бесстрастию древнего сфинкса господин Анри выглядел несравненным мудрецом. Его позиция свидетельствовала о том, что люди, не стремящиеся к славе, выглядят более загадочными.
В нашей семье все знали, что у Фешнеров, как и у многих, были проблемы во время войны. Но они об этом также умалчивали. Вероятно, по причине все той же сдержанности. Фешнеры не чувствовали себя изгоями от мала до велика. Мы догадывались, что на их долю выпали страдания, и этого было вполне достаточно, незачем распространяться на эту тему.
Каким образом Фешнеры оказались в данной папке? Это было неясно. Они фигурировали в каком-то списке жертв доноса, составленном неким дотошным чиновником, курировавшим их квартал. Для историка такая мелочь ничего бы не значила. Для меня она представляла немалую ценность. Впервые, с тех пор как я начал
На следующий день, с утра пораньше, я уже торчал перед оградой архива. Я не сомневался, что мне удастся отыскать исчерпывающие сведения в документах более раннего периода.
Отныне мне предстояло плыть против течения в поисках неведомого истока. Мрак, окутывавший эту тайну, сгущался по мере того, как я продвигался вперед. Но, в отличие от волшебных сказок, озарявших мое детство своим сиянием, эта история не была окружена ореолом чудесного. Чем дольше я находился в пути, тем больше блуждал впотьмах. Я слышал крики умирающих, доносившиеся из леса. Водный поток нес трупы и скелеты, и течение порой выбрасывало их на берег. Я шел навстречу истории, от которой исходило зловоние.
Я никогда не устану превозносить методичность и пунктуальность чиновничьего духа. Мои методичные поиски вскоре привели меня к другим материалам, о существовании которых я даже не подозревал: к документам временной администрации предприятий, перешедших в собственность арийцев.
Круг сужался.
Арийцы… Меня уже не удивляло это слово из прошлого. Я даже позабыл, насколько чудовищным оно некогда было. Я насиловал свой ум, мысленно повторяя: арийцы, арийцы, а-рий-цы! Когда мой сосед по столу повернулся и уставился на меня, я понял, что в очередной раз произнес вслух то, о чем думал. Точно так же смотрели бы на сумасшедшего. Поистине, я бился головой о стены в чуждом мне мире условностей.
Ни за что на свете я не стал бы употреблять чьи-то слова. Впрочем, я и читал их так, словно переводил с иностранного языка. Я заносил их в блокнот разве что в качестве музейных экспонатов, чтобы лучше рассмотреть их в окуляр микроскопа, подобно добросовестному энтомологу. Но я горел желанием как можно скорее вернуть эту лексику на место, опасаясь, как бы она не обосновалась в моей записной книжке, не пустила там корни, не разрослась и не стала плодиться и размножаться — это было бы сущим кошмаром. Арийцы…
Попутно я натыкался на знакомые имена, словно встречал тени людей, окружавших меня в повседневной жизни. Владелец ресторана Доминик, директор цирка Амар, один из управляющих магазина «Old England» [6] , мастер по изготовлению очков Лиссак, считавший своим долгом объяснять клиентам, что его зовут не Исаак, и многие другие… Жертвы оговора, вынужденные доказывать, что они не принадлежат к проклятому народу. Что за странное время, когда человеку приходилось свидетельствовать не о том, кем он был, а о том, кем он не был. В тот период Франция маршала Петена напоминала Испанию эпохи инквизиции. Страну, где чистота крови была превыше всего. Тогда это считалось в порядке вещей.
6
Старая Англия (англ.)
И все же близкое знакомство с секретными материалами вызывало невыразимо тягостное чувство, ибо я связал себя подпиской о неразглашении. Однажды на званом ужине, когда зашел разговор о периоде оккупации, некая дама, носившая известное имя, произнесла, вздыхая: «Если бы вы только знали, что случилось с родственниками моего мужа во время войны…»
Меня так и подмывало ей сказать, что я не только доподлинно это знаю, но наверняка осведомлен лучше нее. Государственный комитет промышленности; слева от него — Управление текстильного и кожевенного производства; справа, в глубине — Комитет по торговле меховыми изделиями и пушниной. Вот то, что я искал. Люди могли сколько угодно вглядываться в мое лицо, никто все равно бы не догадался об истинной причине моей радости. Пешеход из оккупационной зоны наконец благополучно добрался до цели. Он оказался не на своей, а на чужой территории.