Клинком и словом
Шрифт:
– В Герсике ничего от следа не осталось, – заговорил он наконец. – Слышал, что у матери Некраса было какое-то тайное хранилище древних свитков. Может быть, у самого сарта и осталось что-то глубоко запрятанное, так не говорит никому и найти не удалось. Мать-то свою он собственноручно жизни лишил.
– Мальчишкой я был в те времена, а ты на полу под ногами охочих девок по пролитому вину ползал и слюни пускал, – ухмыльнулся брат Пяст.
Уло потянулся к кувшину с вином. Не нравились ему такие сравнения, хоть и старший товарищ их произносил. Бросил тот как-то брезгливо, что, мол, это у породистой
– По всей Герсике искал?
– Искал, – хмуро кивнул он. – По купцам ходил, по разбойникам, по отшельникам. Клич тайный бросал. Награду предлагал за весть, за шепот какой, хоть за полслова. Одного боялся, если знающий человек сразу не всплыл, так может и притаиться в каком убежище, да так, что никому вовек не найти. Вот так в Гнезно и отправился.
– Почему в Гнезно? – опешил брат Пяст. – Где мы и где Гнезно?
– Когда стал искать у кого на сарта Некраса такой зуб отрос, что не испугается рот открыть и сказать об этом. Пусть бы и на свитке пером черкнуть.
– У меня. У отца Тримира, – процедил тот и вдруг дернулся, хлопнул себя по лбу. – Болеслав!
– Он самый, – Уло вцепился зубами в кусок мяса, прошепелявил с набитым ртом: – Пришлось на ляшскую сторону отправиться. А там уже и пошло нанизываться одно на другое. Всплыл след.
– Почему вестей о себе не присылал?
– Следят там за всеми зорко. Нунций за Болеславом, Болеслав за стражей, стража за монахами, а те за паствой, – Уло вытер скользкий от жира подбородок и похлопал себя по макушке, такой же большой, как и сковорода на столе перед ним. – А мне за собой бы уследить.
– Надо было за помощью гонца отправить.
Уло пожал плечами. Он всегда следовал непреложному правилу – обходиться в дороге самым малым и своими силами. Само собой, настоятель в любом монастыре, взглянув на ярлык с печатью отца Тримира, снабдил бы его всем необходимым, лишь бы тот поскорее убрался подобру-поздорову, но тайный сыск на то и тайный, что открытая помощь, бывает, и не к добру оборачивается. Да и лишних глаз и ушей в монастырях полно, а завязанное молча и в темноте всегда крепче, потому что узел тот никто и не видел, и не слышал о нем. Всунь сейчас кто посторонний нос в этот тюк, что истекал водой на камнях пола, и весь хитроумный план брата Пяста псу под хвост.
– Ну? – поторопил тот.
Уло вздохнул, скривился и стал рассказывать, изредка прерываясь, чтобы подхватить со сковороды очередной кусок мяса и глотнуть из кувшина. Поведал, как побывал и в Турье, и в Вилоне, а потом вместо того, чтобы вернуться в Герсику, отправился в Гнезно. Потом перешел к главному. Брат Пяст слушал с едва заметной улыбкой и кивал каким-то собственным мыслям. Он всегда удивлялся жадному аппетиту Уло, который брал пищу руками, чавкал, сопел, булькал, громко отрыгивал и никогда не забывая помянуть Создателя словами благодарности. Неожиданно он заскрипел зубами и грохнул кулаком
– Погоди, – грозно сдвинул брови. – Так тот свиток сгинул?
– Кто его знает, – помрачнел Уло.
– Пусть так. Говорят, выносило в старые времена на берег Волмы всякое. Теперь такого нет. Сгинул, так появится где-нибудь, а нам и этого хватит. Очень надеюсь, что хватит.
Уло перестал жевать, скосил глаз в наливающееся бардовым лицо старшего тайного сыск и сказал осторожно:
– Нельзя отыскать то, чего больше нет. Настоящий я так и не нашел, хоть на сто верст вокруг Гнезно все кладбища обшарил своими руками, обнюхал да ощупал. И вот человека, что с него загогулину в загогулину все на другой свиток перенес – отрыл.
Брат Пяст молчал, выстукивал костяшками по столу, прижав другой ладонью дергающийся глаз.
– Каждого опросил. Кого с хмельным обхаживал, кто на серебро польстился, а кого и… – Уло сжал кулаки, заторопился со словами, – с камнем на шее в омут пришлось, чтобы разговор над водой не поднялся. Все, что достал, в мешке. Усохло, правда, тело, сломалось местами, а сломанный меч из пальцев не вырвать, будто не одна рука, а две его держат. Он это. Точно. И по лезвию птицы чеканены, и ржа их не взяла, и слова на рукояти те, что искали.
– Никто лучше тебя бы не справился, – хольд укротил гнев и наморщил лоб, увидев перед собой встревоженное лицо Уло. – Не то плохо, что настоящего свитка нет, а то, что на поданный знак могут другие откликнуться.
– Теперь-то что?
– Девка здесь нужна. Знак подать. Молодая, до смерти обиженная, да так, чтоб голову в петлю готова сунуть, но, смотри, чтобы и стражей не тронутая.
– Найду, но сама ж не пойдет.
– Заставим!
– По доброй воле должна. Иначе никак.
– Старуху одну я тут присмотрел за эти дни, пока тебя в окно выглядывал. Удивился еще, что ярлык с дозволом на ворожбу от корта Стохода имеет. Разузнал о ней. Завистники все выложили, словно подноготную получил. Вот она и привадит к девке порчу. Такую, что та сама побежит к Волме снимать чужой приворот.
Уло подергал себя за ухо, будто вдруг хуже слышать стал, и передернулся всем телом.
– Ворожея? Такую уговори попробуй. Опутает наговором каким – не вырвешься из ее паутины.
– Убеди, – ухмыльнулся брат Пяст. – В одну ладонь серебро, во вторую кочергу раскаленную. Вот увидишь, как быстро выберет твою сторону. Еще как выберет и вприпрыжку за тобой бежать станет. Насмотрелся я на них в пыточной.
– Ничего не боюсь, – буркнул Уло, – а вот ведьмы такие до дрожи пугают.
– Неделю ей дай, – понизил голос собеседник, – и следи за всеми. За старухой, за девкой, за берегом.
Уло почесал затылок, вздохнул, резко встал, заходил по келье, а брат Пяст полез в кошель, вытянул серебряный, постучал им по столу.
– Сомневаешься?
Тот отвернулся, будто взглядом с хольдом страшился встретиться.
– Не думаю, что она придет. Дозор их на поданный знак откликнется. Ей то зачем идти?
– За телом. Откуда она узнает, что свиток не тот?
– Сделаю, что смогу, – Уло обернулся. – А не получится, значит, смерть помешала задуманное до конца довести. Как ведьму эту мерзкую кличут?