Клинок без ржавчины

Лордкипанидзе Константин Александрович

— Как же, слышал. И не только слышал. Видел я во дворце князя Гуриэли стенные панели его работы. Грешно сказать, я готов был молиться на те панели. Великий художник был Шамше Джапаридзе. А ты знал его?

— Это мой отец, — сказал Тома.

— Позволь, позволь, — епископ недоверчиво улыбнулся и, нашарив на тахте какую-то бумагу, положил перед собой. — Здесь в контракте написано, что ты Берошвили.

— Тут все верно, ваше преосвященство: я и Джапаридзе, и Берошвили.

…Отца орбельского мастера Шамше Джапаридзе земляки считали самым тихим и добродушным человеком.

Но стоило ему хватить лишний стакан вина, как он терял голову. Тогда не дай бог задеть его необдуманным словом… Его, как дикую кошку, нельзя было оторвать от обидчика. В деревне знали это и с пьяным резчиком не затевали никаких споров. Но нашелся человек, который не посчитался с характером Шамше, обидел его на чьих-то крестинах и поплатился за это жизнью.

Опасаясь кровной мести, Шамше Джапаридзе с женой и с двумя сыновьями той же ночью бежал из деревни.

Некоторое время они скрывались в Ткибули, а затем перебрались в Кутаиси. В большом городе легче затеряться, запутать преследователей.

Два года семья жила спокойно в одном из тихих переулков у Цепного моста. Но Шамше не доверял этому спокойствию — старшего сына, двенадцатилетнего Гурама, он сам отводил по утрам в приходскую школу и по окончании уроков забирал домой.

Однажды жена сказала ему:

— Вчера к нам какой-то точильщик зашел. Говорит: «Давай, хозяйка, тупые ножи. Так наточу, спасибо скажешь». Я сказала: «Извини, добрый человек, нам ничего не нужно точить». А сегодня, только ты ушел со двора, он опять заявился. Постучал в калитку и говорит: «Я дешево возьму, хозяйка. А денег нет — покорми обедом и в расчете. С утра хожу — почина еще нет». Не понравился мне, Шамше, этот точильщик. Не открыла я калитку.

Похолодело сердце Шамше. Вот и напали на наш след кровники. Лазутчика подослали. Надо уходить.

Шамше решил укрыться в Тушетии. В те времена в ее неприступных горах находили себе убежище гонимые и преследуемые. Там не страшны были ни кровник, ни ростовщик, ни законы русского царя. Уж если горы тебя примут — никому никогда не выдадут.

Поздней осенью, упаковав свои скудные пожитки в три хурджина, Шамше со своей семьей двинулся в дальнюю дорогу. До Тбилиси ехали поездом, а потом через всю Кахетию то на чумацкой арбе, то на почтовой линейке. В Телави купили на последние деньги двух осликов, навьючили на них поклажу, усадили мальчиков и по узким, головокружительно крутым тропам за несколько дней, едва живые, добрались до Орбели.

Семью Шамше приютили, обогрели, накормили, но получить «постоянную прописку» в здешней общине было не так просто.

В Тушетии соблюдался тогда древний адат: с пришельцем должен был побрататься кто-нибудь из местных жителей и дать ему свою фамилию.

Обряд свершался хевисбери — главой общины, всенародно и весьма торжественно. Из часовни выносили хоругви, резали быка, варили пиво. За пиршественным столом хевисбери объявлял, что такой-то тушин побратался с таким-то пришлым человеком и отныне никто не посмеет сказать, что человек этот без роду и племени.

— Так мы стали зваться Берошвили, — сказал Тома епископу.

…Резчик

из Рачи легко прижился в Орбельской общине. Под рукой было сколько угодно лучшей в мире древесины. И вся — даром. А что еще нужно было Шамше! Хотелось ему, правда, из чувства благодарности к общине обучить своему благородному ремеслу хотя бы несколько тушинских мальчиков — он даже пристроил с этой целью к своему дому обширную мастерскую, но довести задуманное дело до конца не сумел. Суровый климат Тушетии сломил его здоровье. Скрученные ревматизмом руки уже с трудом удерживали стамеску, но он упорно, долгими часами стоял у верстака рядом с сыновьями, чтобы посвятить их во все тонкости своего искусства.

Но после смерти Шамше старший его сын Гурам не захотел остаться в Орбели. Кто-то сказал ему, что в Кизики можно плотницким топором заработать большие деньги. Там недавно начали строиться переселенцы-духоборы.

— А я остался в Орбели… Отец очень хотел, чтобы мы стали хорошими резчиками. Да вот старший брат погнался за длинным рублем.

Догорела свеча. Епископ зажег новую и задумчиво прошелся по келье. Как-то неожиданно для него встреча с орбельским мастером вышла за рамки деловой беседы. До этого он считал себя просто заказчиком: подписал контракт, выдал задаток — и с богом… Но то, что он узнал сейчас, немного спутало карты.

— Человекоубийство — великий грех, сын мой, — сказал епископ.

И Тома сразу насторожился: «Сын мой». За весь вечер епископ впервые так обратился к нему. Может, зря я откровенничал с попом. У них тысяча хитрых законов. Еще скажет: нельзя сыну человекоубийцы поручать святое дело.

Тома пал духом. Как глупо все получилось.

— Великий грех, — повторил епископ. — Но я не хочу быть ему судьей, я твоего отца не исповедовал. И я ничего не знаю. Слышишь!

Епископ подошел к Тома и положил белую мягкую руку на его плечо.

— Ты верную дорогу избрал, Тома. Да поможет тебе бог! Можешь рассчитывать на мою поддержку.

Тома не ожидал, что епископ проявит такой интерес к ремеслу простых резчиков. «Как он выслушал меня! Значит, торговаться не будет», — подумал Тома и сказал:

— Ох, если бы все думали, как вы, ваше преосвященство. А то ведь братья Гугуташвили дышать мне не дают.

— Чем они тебе мешают?

— Мешают, святой отец. Из-за них я не могу набрать в мастерскую десять — пятнадцать учеников. Только вылез мальчишка из люльки, а Гугуташвили уже руку протягивают, сразу в батраки забирают…

— Хорошо, я поговорю с Гугуташвили, — сказал епископ. — Только с одним условием…

— Приказывайте, святой отец.

— Вот уже три года, как мы построили церковь в Омало…

— Хорошая церковь, — сказал Тома. — Красивая.

— Красивая. Но орбельцы в нее не ходят. Они до сего дня молятся в своих языческих кумирнях. Будут у тебя ученики, Тома, но они должны вместе с тобой каждое воскресенье посещать церковь. Должны показать благой пример народу.

— Обещаю, святой отец, — сказал Тома, и тут же подумал: «А чем орбельцев заманишь в церковь? Баранов там не режут и пиво не варят».