Клинок Тишалла
Шрифт:
– Ты не понимаешь, да? Никогда больше ты не заговоришь ни со мною, ни с моей внучкой! Ты думаешь, я не знаю о твоей… шутке… той ночью – звонок, фотоснимок… Но я знала. Я не такая дура. Только по одной причине я не приказала арестовать тебя за имперсонацию высшей касты: потому что ты дал мне в руки оружие против Майклсона. Это предел моей благодарности: я позволила тебе использовать меня ради твоей мести. Потому что меня это устроило. И порадовало. Ты дал мне шанс причинить ему почти столько же боли, сколько он причинил мне. Поэтому тебе все сошло с рук. Не испытывай судьбу.
– Бизнесмен… – начал Тан’элКот,
Бывший император пожал плечами, глядя на свое темное отражение на сером экране. Данная ветка фрактального дерева росла точно так, как он предсказывал. Зерно сомнения брошено в почву – теперь оно прорастет на грядущих мучениях Веры и материнских инстинктах бешеной тигрицы, лежавших в основе существа Эвери Шенкс. Ламорак отлично научил его манипулировать своей матушкой. В конечном успехе у Тан’элКота не оставалось сомнений.
Бог в его сердце исходил тоской. «Скоро, – уже в тысячный раз пообещал он Ма’элКоту. – Скоро ты оживешь вновь, и мир наш будет спасен».
Ибо Вера могла коснуться реки. А через нее то же мог сделать и другой бог. Стоит всей мощи Шамбарайи попасть ему в руки – и все Коллберги, и попечители, и Студии этого мира не удержат Тан’элКота.
Он отвернулся от терминалов… и только благодаря недоступному простым смертным самообладанию не взвился от неожиданности в воздух с рычанием, подобно испуганному тигру, когда экран за его спиной с треском ожил и голос Коллберга окликнул его по имени.
Сердце колотило в грудину, точно боксер. Он с трудом подавил самоубийственное желание как-то объяснить свое присутствие в вестибюле. Все это заняло меньше мгновения; в конце концов, он оставался Тан’элКотом.
– Да, рабочий? – произнес он с важным видом. – Чем могу служить Совету?
– Как продвигается работа над клинком?
– Закончена. Проховцев готов. Я отправлю его в доки с мечом, как только вернусь. Все идет согласно нашему договору с Советом.
– Я звоню не от имени Совета, – проговорил Коллберг довольно дружелюбно, хотя было в его голосе что-то неопределимо странное – словно он повторял заученные наизусть слова на незнакомом языке. – Совету ты сейчас не нужен.
Работяга смотрел на бывшего императора без всякого выражения на испитом лице. Потом склонил голову к плечу, будто выясняя, как Тан’элКот выглядит под другим углом зрения. По сравнению с первой их встречей два дня назад Коллберг стал каким-то маленьким, жалким, словно некая эрозия продолжала стачивать слой за слоем пережившие понижение кастового статуса остатки человечности. Немигающие, исполненные холодного неутолимого голода глаза его напомнили Тан’элКоту взгляд дракона. «И все ж, – подумал бывший император, – с настоящим драконом встречаться было легче, чем с тобой».
– Собственно говоря, – продолжал Коллберг с жутко неискренним добродушием, – я звоню, чтобы предложить тебе услугу. Мы получили передачу, которая может показаться тебе… э-э… любопытной.
Словно ударила молния, вспыхнули все экраны в вестибюле – от общественных терминалов до справочных автоматов и подвешенных под потолком видеоплакатов. И каждый показывал одну и ту же сцену – должно быть, из какого-то старинного кинофильма, которыми так увлекался Кейн. Кажется, они назывались «вестерны»: железнодорожный вагон, проплывающие за серо-бурым от паровозного
Но из пятерых пассажиров ни один не носил широкополой шляпы, или перевязи с револьверами, или иной непременной принадлежности, которые Тан’элКот привык видеть в развлекательной продукции данного сорта. Собственно говоря, он с некоторым удивлением обнаружил, что четверо были облачены в темные монашеские сутаны, а последний – в расшитую золотом алую рясу полномочного посла.
– Что это? – нахмурился он.
– Это видеосигнал, получаемый сейчас Студией с мыслепередатчика Хэри Майклсона, – ответил Коллберг.
В голове у Тан’элКота билась единственная цитата из Кейна: «Блин, твою мать…» Дыхание у него перехватило.
– Его глазами… – прохрипел он, хватаясь за грудь, словно ощутил физическую боль, – вы можете показать мне смерть Пэллес Рил его глазами …
– О да! – согласился Коллберг, и в голосе его слышались мерзкие нотки похоти, словно у торговца детским порно, распаляющего потенциального покупателя. – Не хочешь ли посмотреть?
Перспектива ошеломила его; впервые в жизни перед Тан’элКотом возникла реальная угроза сей же час лишиться дара речи.
– Я… э-э… рабочий…
Он твердил себе, что должен быть выше подобной мерзости; повторял, что делает это не из мести – не ради того, чтобы навредить сгубившим его врагам, не для того, чтобы потешить низменные стремления, которые Ма’элКот отринул вместе с именем Ханнто-Косы, – но ради того, чтобы спасти мир.
И все же…
С таким же успехом Коллберг мог руками разорвать его грудную клетку и достать сердце. Сила, тянувшая его к ближайшему экрану, не позволяла даже помыслить о сопротивлении.
Тан’элКот обнаружил, что едва не продавил экран, жадно вглядываясь в его глубины.
– Рабочий, – прохрипел он, – это приключение я не пропущу ни за что на свете.
Есть в мире череда сказаний, и начинается она в стародавние времена, когда боги людей порешили, чтобы смертные чада их в жизни своей короткой ведали лишь печаль, и потерю, и несчастье. Судьбы же, исполненные чистой радости, удовольствия и непрерывных побед, боги оставили себе.
И вот случилось так, что один из смертных прожил едва ли не весь отведенный ему срок, не познав горечи поражения. Печали ведал он, и потери испытывал не раз, но злосчастия, которые иной назвал бы поражением, были для него не более чем препятствием, и позорнейшее бегство казалось ему лишь временным отступлением. Его возможно было убить, но победить – никогда. Ибо сей смертный мог испытать поражение, лишь сдавшись; а не сдавался он никогда.
Вот так и вышло, что царь людских богов взялся научить этого смертного смыслу поражения.
Царь богов отнял у смертного его ремесло – отнял дар, которым тот славился и который любил, – но не сдался смертный.
Царь богов отнял у смертного все нажитое – отнял дом, и богатство, и уважение народа, – и все же не сдался смертный.
Царь богов отнял у смертного семью, всех его любимых до последнего – и опять не сдался упрямый смертный.