Клинок трех царств

Дворецкая Елизавета Алексеевна

Глаза Святожизны от изумления чуть не выскочили на лоб – только шитое серебром очелье и помешало.

– Какая я тебе домина бога?

– Се ест добрая госпожа! – торопливо пояснил Хельмо. – Бойярин… ка добра.

– А! – Поняв, в чем дело, Святожизна засмеялась. – А я уж думаю: по-всякому, бывает, хозяин честит, коли разгневается, но чтобы божьей храминой… то есть доминой… По-крещеному я Дуклида, во имя святой благоверной Дуклиды, царевны Готфской. Говори так, коли тебе легче.

Взгляд ее зацепился за печальное лицо Хельмо. Начав отращивать бородку, чтобы не выделяться среди киян, тот в глазах боярынь стал красавцем. Овальное скуластое лицо с высоким лбом и прямыми темными бровями было

в меру тонким, в меру мужественным, а неуверенность, что он правильно понимает славянскую речь, делало томный взгляд немного тревожным и внушало сочувствие.

– Что невесел, сокол ясный, что головушку повесил? – ласково обратилась к нему Святожизна.

– Дела наши весьма трудны… добрая госпожа Дуклида, – поклонился Рихер, пока Хельмо раздумывал, как бы подобрать для своей любовной печали приличную причину. – И всякий день приносит много новые труды…

– Да уж известное дело – одной дороги тут сколько, сказывают, до той стороны хазарской за три года не добраться, – участливо кивнула Святожизна.

О приезде послов и их цели уже толковал весь Киев, а девки и бабы немало болтали и о самих послах. Над святыми отцами они посмеивались – особенно над отцом Теодором, чье возвращение с пира в телеге уже было всем известно. Рихер, с его изящными мягкими чертами и недобрыми глазами, внушал недоверие, зато Хельмо, самый молодой и красивый, всем нравился. Святожизна, ее сестры, деверуши и ятрови, к которым немцы приходили в гости, даже возгордились немного, что знают о немцах больше других.

– Ну, как от трудов утомитесь, милости просим к нам. – Святожизна опять улыбнулась не без мысли, что получит новую пищу для болтовни с соседками. – Угостим, развеселим.

Обращалась она к Хельмо, и тот благодарно поклонился в ответ.

– Мой друг будет рад весьма! – заверил Рихер.

Хельмо несколько удивился: то Рихер велит ему не пялить глаза на женщин, то сам впихивает в объятия боярыни, еще довольно молодой – лет на семь старше его.

– Что ты молчишь, как дерево? – тихо попрекнул Рихер, когда они простились со Святожизной и тронулись дальше. – Деи гратис, что мы ее встретили. Завтра пойдешь к ней.

– Зачем?

– Послушаешь, что она скажет про то обручение. Они, эти люди, – враги Мистислава, ты помнишь? Если в его делах можно найти что-то дурное, они это найдут. И расскажут. Завтра я провожу отцов к Торлибу, а ты поедешь к ней.

Против этого Хельмо не возражал и даже несколько взбодрился. Куда приятнее беседовать с приветливыми женщинами – ему вспомнилась дочь боярыни, ее свежие щечки, – чем с явно скучающим парнем твердить: «пойми» – «анлан», «знай» – «пел», «думай» – «шутла» и пытаться латинскими буквами записать на восковых табличках звуки чуждого языка: «эпе анланатап – я понимаю, эпе анлантам – я понял». При этих уроках присутствовал и молодой хазарин, Илисар, чья внешность так напоминала немцам ненавистных унгариев. Торлейв постоянно с ним советовался, и хазарин поправлял немцев, с трудом скрывая пренебрежение неловкостью их языков и слабостью памяти. Рихер, да и отцы негодовали про себя: дикарь, варвар, смуглый, как желудь, а туда же – смеяться над почтенными людьми, христианами, учеными монахами, подданными наияснейшего императора! «Господь зачтет нам это смирение и труды во славу Его!» – бормотал с надеждой отец Теодор, так и не научившийся различать «эп» – «я» и «эс» – «ты».

«За год они, может, научатся сговариваться о постое и покупке барана, – сказал Торлейву Илисар, когда немцы уже ушли. – Но чтобы спорить, чей бог лучше, им придется проучиться лет десять!»

«Я не хочу с ними сидеть, пока борода седая до колена отрастет! – с досадой отвечал Торлейв, чувствуя, что чрезмерная ученость ему опять выходит боком. – Лучше бы Свенельдич им

разрешил в Козарах себе наставника найти, как они просили. Пусть бы сидели у себя в Ратных домах да твердили „эпе килтем – эсе килтен“ [49] . Чем мне будут мозг проедать, балл ейс коракас»…

49

Я пришел, ты пришел.

Но у Мстислава Свенельдича были свои причины не допускать немцев до близкой дружбы с киевскими хазарами, а спорить с ним не приходилось.

К Святожизне Остроглядовне Хельмо назавтра отправился вдвоем с Куно. Дома был и ее муж, Будомир, из семьи природных моравов, переселившихся в Киев после угорского погрома полувековой давности. Изначально эти роды держались князя Предслава – зять Олега Вещего мог о них позаботиться в чужой стране, а после его смерти – его детей и внуков. Поначалу заговорили об уграх: и моравы, и восточные франки не любили их одинаково, и то, что победа Оттона вынудила их прекратить набеги, порадовало потомков Моймировичей. Потом Будомира тиун вызвал по каким-то делам, и Хельмо остался с боярыней почти вдвоем: старуха, Будомирова мать, что-то вязала костяной толстой иглой, двое младших детей играли на полу. Хельмо стал расспрашивать, что слышно про обручение.

– Мы были у Мистилава на днях, но его дочери не видели, – признался он. – Она была только в церкви. Дева редкой красоты… больше ее нельзя видеть?

– У нас не принято так, чтобы невеста сговоренная много разгуливала. При бабках бывало, и вовсе после сговора из дому не выходили до самой свадьбы, как бы не сглазил кто…

– Зглазил?

– Ну, испортил черной ворожбой, изурочил. Порча, понимаешь? Чары навел, корнями обвел. – Святожизна угрожающе пошевелила скрюченными пальцами в воздухе, и Хельмо сообразил:

– А! Магия, магус!

– Могут такие люди немало, да.

– Как это может быть? – Глаза Хельмо выразили испуг и недоумение, и Святожизна поняла их лучше, чем ломаную речь.

– А чего же не может? Немало и в Киеве таких людей. Вон, одна Плынь чего стоит… Ну да Свенельдичу сам черт не брат, он не боится ничего. Ута была мудрая женщина, она бы за дочкой присмотрела. Да он жену на край света отослал, видно, чтобы его делам не мешала, так и не привез назад…

– Его делам? Каким делам?

– Да никаким… – Святожизна сомневалась, стоит ли болтать о таком с чужими людьми, но неподдельное любопытство Хельмо, его живые светло-карие глаза внушали неодолимый соблазн все выложить. – У княгини во дворе он днюет и ночует. Давным-давно, чуть ли не как князь погиб – Ингвар, прежний еще князь. Все знают.

– И Святослав знает? – Хельмо притворился очень испуганным.

– Да и он. Но что он сделает – она ему мать, они соправители, во всем равны.

– А Витислава? – Хельмо хотелось говорить только об одном. – Она любит свой… кто будет муж?

– Да их не спрашивают. – Святожизна покачала головой. – Когда два таких родителя, как Мистина с Вуефастом, чего решили, тут один ответ: как изволишь, батюшка. Да он, Вуефастич-меньшой, вроде неплохой жених – и собой хорош, и родовит, и молод. Ей во всем в версту. Многие б рады были такому жениху…

– Коли отцы до осени не разбранятся, – вступила в беседу ее старая свекровь, – будут они теперь в Киеве и в земле Русской вдвоем полные хозяева. Княгиня стара уже – ей вона пятый десяток пошел, а князюшке только бы ратью на кого пойти. Ишь, земли ему не хватает! А пуще того – славы. Деды его славны, а он и их желает в кровопролитии превзойти. Теперь, слышь, на вятичей уж какое лето собирается. Княгиня-то не пускала его, а теперь, видать, сговорились они.