Клинопись
Шрифт:
На нижней палубе всюду валялся мусор: разбитые ящики, распотрошенные тюки, растерзанные товары… Чернели острые осколки пластин, сразу напомнившие Верещагину о длинноволосом любителе современной музыки с базара. То тут, то там в глаза бросались кровавые потеки. Корабль был захвачен и, как пить дать, обыскан бандитами от киля до стеньги грот-мачты.
– Я рад, что вы поспешили! – улыбнулся Смит. Говорил он в этот раз по-английски. – Однако в нашем распоряжении все равно очень мало времени. Покажите мне руки! Прекрасно! – Он удовлетворенно крякнул. – Итак, господа! Как
– Обезьяна! Сын осла! – выругался Абдулла.
– Христа ради, господа!.. Христа ради… – неожиданно запричитал Трофим Уварович.
Смит рассмеялся и перешел на фарси:
– Я понимаю твой гнев, Абдулла! Ты упустил самый большой куш в своей презренной жизни. А вот вас, господин таможенник, я решительно не могу понять. Вы преступили закон, вы готовы способствовать тому, что контрабанда пересечет границу, и ради чего? Чего ради, спрашивается?
– Я не могу допустить, чтобы абсолютное оружие досталось безумцу, – ответил Верещагин.
– А кому оно должно достаться? – округлил глаза Смит. – Мне – человеку, готовому отнять у пустыни то, чего она меня лишила? России? Николашке Кровавому? Адмиралу Рождественскому, отправившему на дно Цусимского пролива Вторую эскадру? Да, я успел просмотреть прессу! – бандит пнул скомканную газету, которая валялась среди мусора. – Я знаю, что дела у вас – хуже не придумать! А может, табличка судьбы пригодится славному Вильгельму, королю Германии? Тому, на кого работает паршивый пес Абдулла!
– Он лжет! – бросил контрабандист. – Зубы заговаривает.
– Я желаю восстановить справедливость! – притопнул Смит. – Око за око! Я не собираюсь подбрасывать дров в огонь мировой войны, которая разразится в этом году.
– Какая… мировая война? – спросил Верещагин Абдуллу.
Контрабандист подернул плечами и ничего не ответил.
– Табличка должна остаться в пустыне, – продолжал увещевать Смит, – ни один коронованный тиран не должен, не имеет права владеть столь исключительным средством ведения войн.
– Христа ради прошу, Павел Артемьевич! Христа ради… – вновь забормотал капитан.
– Боится капитан, не хочет умирать, – назидательно проговорил Смит. – Вы уж не извольте шутить, господа, и тогда, быть может…
В руках капитана блеснуло лезвие. Смит внезапно захрипел и согнулся пополам. Абдулла бросился вниз, молниеносно выхватывая из кобуры «маузер». Трое бандитов Смита, что целились в их спины со стороны причала, наверное, ничего не успели понять; Абдулла расстрелял их из-под крупа лошади, свесившись с седла. У Верещагина не было времени оценить виртуозность трюка контрабандиста. Спешившись, он рванулся навстречу негру. Темнокожий небрежно пристрелил Трофима Уваровича и направил дымящиеся револьверы на Верещагина… но тут тяжелый, словно кузнечный молот, кулак врезался в его голову, расплющив нос, пробитый какой-то ритуальной деревяшкой.
Люди Абдуллы – Махмуд и Алим – в тот же
Одновременно со стороны берега послышались крики и частые выстрелы. Это остатки банды Смита, еще не зная о смерти главаря, но подозревая, что на корабле все пошло не так, как было запланировано, атаковали караван. Абдулла с гиком и присвистом помчался на помощь своему отряду.
Африканец, который только что пускал на палубе кровавые пузыри, вновь оказался на ногах. Верещагин почувствовал движение за спиной и обернулся… для того, чтобы содрогнуться от трех хлестких ударов подряд. Африканец дрался, как заправской боксер: он скользил вперед, бил, перемещался вбок, отходил и затем снова атаковал… Верещагин закрывался руками и отступал. Дикарь свирепел – то ли от запаха крови, то ли от осознания того, что главарь банды, святой мститель и не сложившийся император пустыни, мертв и валяется среди разбросанного на палубе мусора. Удары африканца становились все яростней и предсказуемей… пока черный кулак на излете не оказался зажат в тисках ладони таможенника. Вновь взметнулся молот Верещагина, и африканец обмяк. Но упасть навзничь ему было не суждено: Верещагин подхватил темнокожего на руки, поднял над головой и швырнул за борт.
– Помойся маленько…
– Эй, таможенник! – услышал Верещагин слабый голос.
Смит перевернулся на бок. Одной рукой он зажимал края страшной раны, протянувшейся поперек живота, а в другой держал револьвер. Оружие дрожало в слабеющей ладони умирающего.
Но с четырех шагов, разделяющих их, мог промахнуться только покойник.
– Кладите его на землю… голову выше!
Это Абдулла. А может, сама тьма.
– Все хорошо, дорогой, не надо волноваться! Ты на берегу, возле таможни. Жди следующего корабля, если захочешь повидать своего бога. Судьбу не перепишешь – на суше тебе не погибнуть… – Слова контрабандиста поглотила темнота.
Прохладный ветерок коснулся лица. Боли он не ощущал, боль придет чуть позже. Внутри пульсировала морозная пустота, будто у него вырвали сердце, заменив этот орган неподходящим по форме и размерам осколком льда. И никогда еще острее Верещагин не осознавал, что он – отец умершего ребенка.
– …господин капитан, ответьте! Дядя Павел!.. – плакал Кахи.
– Мы вынули пулю, он поправится. Надеюсь, жалеть об этом не придется… ни ему, ни нам, – сказал Абдулла.
– Абдулла!.. – прохрипел Верещагин.
Он снова пришел в себя. Ночь продолжалась.
– Абдулла!
– Что, дорогой?
– Ты работаешь на Вильгельма?
– Хе-е-е! Кому ты поверил? Смит – разбойник, сорвиголова…
– А ты – нет?
– Я – воин, господин капитан.
– Это правда… что он рассказал… о мировой войне?
– Э-э! – протянул с сожалением Абдулла. – Все уже написано на глиняной табличке. И изменить клинопись не легче, чем песчинке бросить вызов ветру, что гонит по пустыне высокие барханы. Однако…