Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Другой претендент, — продолжал ксендз Мокрский, — королевич Карл, сам отрекся, видя, что ему это не под силу. Об иных претендентах и говорить не стану. Их не интересует судьба казачества.
— А разве есть, поп, кто-нибудь, кого судьба казачества интересует? — ехидно спросил Кривонос.
Каждый печется о своей голове, сын мой. Но богу было угодно, чтобы я, направляясь во Львов, выслушал слово королевича Яна-Казимира. О распри с казаками он сказал: «То, что было, обещаю простить и покрыть милосердием маестата [Маестат – величие, державность] нашего. Насчет же того, чтобы войско Запорожское панов над собой не имело, и королевич так себе мыслит. Чтобы
Чем дальше говорил ксендз, тем больше прояснялись лица некоторых полковников. Обещания стоили того, чтобы поддерживать кандидатуру Яна-Казимира. Подумать только: в казацком войске больше не будет комиссаров и панов, казакам возвратят старинные вольности. Чего же больше и желать? Федор Гладкий даже крякнул от удовольствия:
— Вот это будет пан! За такого короля пудовую свечку поставлю!
Его поддержали и такие старшины, как Василь Золотаренко, Тетеря, Сомко. Выговский и Немирич молчали, верно выжидая, что скажет гетман, который сидел все еще с непроницаемым видом. Полковник Кривонос был мрачен и задумчиво крутил пальцами ус. А когда старшины после лукавых слов старого иезуита стали проявлять неприкрытую радость. Кривонос бросил на них холодный взгляд, а Мокрскому сказал:
— Нашим же салом да по нашим губам... Сладки твои речи, поп, да горько их слушать! Кончай, гетман, панов-ляхов! — и демонстративно вышел.
Хмельницкий сидел нахмурившись: если Ян-Казимир так настойчиво добивается помощи казаков, то должен пойти и на уступки, а для переговоров с Москвой это тоже будет иметь значение. И он коротко сказал:
— Иных кандидатов и я не вижу.
— Тогда, вельможный пане, прикажи снять осаду Львова, судьбой которого так обеспокоен королевич.
— Мы еще не имеем угодного нам короля.
— Смилостивься, вашмость! Мор и глад уже охватили город. Казаки отвели воду, страшные болезни косят людей, лечить нечем, хоронить негде. Князь Вишневецкий и Остророг ограбили город и бежали. В чем же повинны обыватели? Неужели я не заронил в твое сердце ни капли жалости к невинным и страждущим, сын мой!
— Я дал согласие на выкуп.
— Разреши, ваша ясновельможность, об этом переговорить с тобой делегации.
— Прикажу пропустить, но пусть знают, что меньше чем о двухстах тысячах червонных злотых я не стану и разговаривать. Мне надобно откупиться от татар.
В это время в зал, сбивая с ног охрану, вбежал Кондрат Шпичка, страшно взволнованный.
— Пане гетман! — крикнул он вне себя. — Монахи убили Кривоноса! — Он крепко стиснул зубы, сдерживая плач и конвульсивно глотая слезы.
Гетман Хмельницкий, не спуская тяжелого взгляда со старого иезуита, поднялся с кресла, потом раз и другой обвел глазами ошеломленных полковников.
— Максима... Кривоноса?.. Убили? — вырвался из посеревших губ страшный шепот. И вдруг, сжав кулаки, Хмельницкий крикнул: — Ну, так будет вам, черные вороны, отплата! Зовите пушкарей!
От его крика мороз пробежал по спине ксендза.
ДУМА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вдоль дороги ветер веет.
А из Львова воз идет, —
Люд казацкий атамана
На Украину везет...
ЗАЗВОНИЛИ ВО ВСЕ КОЛОКОЛА
I
Казацкое
Радовалась старшина и от мысли, что чванливая шляхта, которая до сих пор презирала казаков, теперь вынуждена считаться с их силой. Как ни противился сейм кандидатуре Яна-Казимира, а все же должен был избрать его королем. Теперь для всех стала понятна тактика гетмана Хмельницкого, когда во Львове он ограничился выкупом, а сам передвинул казацкое войско к Замостью. Эта маленькая фортеция не имела особенного стратегического значения, но зато огромное значение имело приближение казаков к Варшаве, где происходил элекционный сейм [Элекционный сейм – сейм, на котором избирали короля]. Богдан Хмельницкий для видимости угрожал осадой города. Когда же стало известно об избрании Яна-Казимира, он, послав несколько отрядов в глубину страны, к самому Краковскому каштелянству, на подмогу местным повстанцам, с остальными повернул на Киев.
Белоцерковский есаул Макитра ехал с Федором Гладким в одном рыдване, на котором еще красовались фамильные гербы Потоцких. Следом за рыдваном катились кованые возы, наполненные разным скарбом — медными котлами, кадками, плугами, железом, косами, граблями, посудой с разными фамильными гербами, шубами, кунтушами, платьями, даже старой сбруей. Возы также принадлежали есаулу.
— Жена приказывала не возвращаться из похода, если не достану для дочери серебряного зеркальца, — говорил он Гладкому, который всю дорогу дремал в уголке рыдвана. — И нашел было у пани Орепинской, возле Пулина. Как раз такое, как жена говорила. Так хлоп глупый, как увидел себя в зеркальце, бросил на землю, еще и каблуком наступил... А ну, хлопе, придержи коней, — сказал он уже в окошко. — Стань в сторону!
Рыдван остановился. В трех шагах валялась разбитая повозка, а возле нее несколько трупов.
— Сними кафтан с того крайнего: он еще целый.
— Да ну его, леший с ним, — брезгливо ответил возница, оглядываясь на казаков.
Казаки ехали верхом и на возах — без конца и края. Старшины были одеты в теплые шубы, в добротные киреи, в лисьи шапки, казаки — в тулупы, в татарские кобеняки, а позади полков, не на конях и не на возах, а спотыкаясь о мерзлые комья, плелись оказачившиеся мещане и посполитые. Они ежились от холода в кунтушах с чужого плеча, в свитках и истоптанных постолах. За спиной у них болтались пустые сумы. Они были измучены голодом, обессилены болезнью, которая всю осень мучила казацкий лагерь. Эпидемия выкосила больше казаков, чем огонь противника, и продолжала косить еще и сейчас. Больные пластом лежали на возах, и каждую ночь их десятками закапывали у дороги.
Когда возница есаула вторично отказался раздевать покойника. Макитра вылез сам, стянул с закостеневшего трупа не только кафтан, но и жилетку, а от повозки отломил ось и бросил в рыдван под ноги.
— Видали, пане Федор, как хлопы распаскудились? Воротит его от покойников! Ты, хлоп, еще рад будешь такому кафтану, когда начнешь светить голым телом. Думает, как раздобыл сорочку, так уже и паном стал, на всю жизнь хватит. Видно, бог внял нашим молитвам, что Хмель не пустил голытьбу на Варшаву, ведь побьет шляхту — так уж обязательно и за нас возьмется... Да ты спишь, пане Федор?