Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Панч Петро

Кривонос трахнул кулаком по столу, кружки подскочили выше головы и упали на пол. Шинкарка опрометью выскочила за дверь, а в комнату вошел Драч.

— Я думал, ты сына женишь! — насмешливо сказал он.

Лицо Кривоноса вспыхнуло, словно освещенное пожаром. Разве он уже не имеет права на собственное счастье? Много ли он его знал? Врагам бы его столько! От первой жены есть у него сын, уже на Сечи начал славу наживать. Ну и пусть себе казакует. Мать слезами умывалась, все хотела у сердца подержать ребенка и мужа не отпускать

от юбки. Что же это за казаки были бы! Вот и умерла прежде времени, может, от тоски, что одной пришлось сидеть в гнезде. Такова уж судьба казацкой жены.

Кривонос не сказал Ярине, что он вдовец. Может, и на самом деле она только теперь узнала об этом. Наверное так, если и шинкарка вспомнила о вдовце, — ведь шинкарки, как эхо, передают людскую молву. Стало стыдно за тайное намерение урвать у судьбы хотя бы клочок счастья для себя. Захар Драч, наверно, не догадывается, какую бурю он поднял в его сердце.

— Ладно, это мое дело! — сказал Кривонос, как бы оправдываясь. — Но только чует мое сердце, что она жива...

— Ты скажи лучше: когда будет конец польской администрации? Позором покрыли казаков!

— Когда казаки разуму наберутся, человече! — Он выпил кружку горилки, за ней другую. — Одно к одному. Видишь, как паны-ляхи разлеглись на столах, от спеси вот-вот лопнут, а казацкая старшина спинами стены вытирает, да еще и сабельками позвякивает. Глаза б мои не глядели! Неужто и Филон Джалалий вот так же выстаивает, когда приходит в корчму?

— Пан сотник знает себе цену и умеет беречь казацкое имя: он не пойдет туда, где шляхтой пахнет.

— Застану ли я его дома? Не уехал ли он в полк?

— Слыхал, будто дома, на хуторе.

— Ну, а ты как, пан Захарко, в случае чего?

Глаза казака блудливо забегали.

— Говорят, не высовывай головы, уши будут целы. Вот так и я.

— Слыхал, слыхал я, что ты все богатеешь, в паны лезешь.

— Благодарение судьбе, теперь я имею и кусок хлеба и кое-что к хлебу.

— А что люд украинский стонет?

— Пробовали уже брыкаться, да еще хуже стало, и Филон говорит: «К высочайшему не дойдешь, а ближайшему цена — грош».

— Не только силы, что у казаков, есть еще и посполитые, они кровью умываются на барщине. Пусть кто за них заступится, в порошок можно стереть не то что шляхту, но и турок.

— Обрубили нам руки-ноги на Кумейках и на реке Старице. Кто теперь осмелится голову подставить? Лучше не зарываться...

— А слыхал, что с Хмелем учинили?

— Говорят, поехал к гетману коронному, к пану Потоцкому, управу на Чаплинского искать. И, говорят еще, староста Конецпольский только посмеялся над его жалобой.

— Так же утешит его и коронный гетман. За саблю нужно браться. Это закон и право казака!

— Снова начинается, а я думал, что уже утихомирились.

Сквозь сизый дым корчмы они вышли на площадь. Навстречу мальчик вел Кладиногу. Чуб свешивался на правое ухо, касался

плеча. В руках кобзарь нес, как труп ребенка, раздавленную кобзу.

— Кирило! — удивленно крикнул Кривонос. — Что же это ты струны порвал? Челом тебе, бродяга!

Кобзарь остановился и часто замигал глазами, потом лицо его прояснилось.

— Были бы жилы целы, Максим. Челом! Ты обо мне спрашивал?

— Думал, что ты уже чертей в аду тешишь.

— Тебя поджидаю.

— Меня в пекло не пустят: с панами не уживусь.

— Что-то не очень они тебя боятся: сами живут как в раю, а пекло для нас устроили.

— А ты у Захарка спроси, как с ними надо ладить.

Драч обиженно ответил:

— И у Захарка душа не из мочала, да только знает он, что мушкеты без курков. Хмель попробовал сопротивляться...

— Надо, чтобы о Хмеле все люди узнали, — сказал Кривонос, понизив голос. — Об этом я и хотел тебе сказать. От села к селу иди, Кирило. — И еще тише добавил: — Пусть готовят косы: скоро пригодятся.

VII

Проходя мимо церкви, Кривонос увидел толпу крестьян. Женщины над кем-то причитали, мужчины хмуро и злобно смотрели на церковную паперть.

На паперти стоял, широко расставив ноги, панок в рогатой шапке и раздраженно помахивал плетью. Перед ним, заслоняя панка от толпы, вертелись пахолки [Пахолок - слуга], размахивая плетьми, отгоняя русого парубка, который изо всех сил рвался к пану. Селяне старались его удержать. Рубаха на парубке была разорвана, на губах у него выступила пена. Он силился что-то выкрикнуть, а из горла вырывался только стон, будто его жестоко пытали.

На крик парубка и причитания женщин начал cбeгаться народ с ярмарки. Насмешливая улыбка сошла с лица пана — он встревожился, побледнел даже и с остервенением закричал гайдукам:

— Плетью их, пся крев! Чего рты разинули?!

Толпа немного отодвинулась, но сгрудилась еще теснее.

— Побойтесь бога, пане! — выкрикнул кто-то из толпы. — Грех на вашей душе.

— Вы ж ее до смерти довели, — сказал другой. — Хоть к мертвой будьте милостивы!

— Бейте их! — подталкивал панок пахолков, не решавшихся дразнить толпу. — Жолнеров сюда, здесь бунт!

На башне замка стража застучала в железные плиты. Пахолки, почуяв подмогу, замахали плетьми во все стороны, стегая и мужчин и женщин, как скот.

Люди втянули головы в плечи и подались назад. Тогда Кривонос увидел на земле белую, как из мрамора, женщину. Под мокрой одеждой вырисовывалось ее стройное тело и длинные ноги, обутые в постолы. В остриженных волосах запутались ржавые водоросли и зеленая ряска. От воды земля вокруг тела стала черной. Видно было, что женщину только что вытащили из реки, но зеленые мухи уже смело ползали по ее закрытым глазам.