Клон-кадр
Шрифт:
Вместо трамвая пришел автобус. Они обычно выходят на рейс, если с трамваем случилась какая-нибудь беда типа облома «рогов» или отключения электроэнергии на линии.
Хотя общественный транспорт — сам по себе одна большая беда. Независимо от наличия рогов и количества вагонов. Им приходится пользоваться, когда у тебя нет машины (машина — это тоже беда, если ты, конечно, не коротко стриженный придурок на «девятке» с поднятым задком и тонированными стеклами, которого процесс пробуксовки передних колес способен довести до оргазма).
Втолкнув непрогретое и несмазанное
А в мою голову почему-то приходит именно этот мифический спрут, который сидит на крыше каждого «Икаруса», жрет кислую и через специальные дырки свешивает в салон свои щупальца-поручни.
Снова достаю из рюкзака фотоаппарат и пленку (новую). У меня всегда с собой пара-тройка новых пленок — так, на всякий случай. Заряжаю, навожу. Выдержка: 1/30, диафрагма: 3,5. Света достаточно, но я хочу, чтобы на фотке все получилось светлее и расплывчатее, чем в реале. Главным здесь будет задний план: я хочу, чтобы его заполнила размытая салатовая кислота — чем дальше в глубь кадра, тем более расфокусированная. Мне нужны галлюциногенные капустные заросли.
Я часто делаю фотки в самых неожиданных местах. Имеется в виду: вообще по ходу моих перемещений по Большому Городу. Иногда это вызывает недоумение у окружающих (сейчас: не вызывает — я вижу это по их реакции, точнее, по ее отсутствию; в это время суток вообще трудно ожидать от людей реакции на что-либо, кроме недосмотренных снов или — у некоторых — антипохмельной бутылки пива).
Уже через пару остановок я понял — что-то в привычном до боли ландшафте претерпело радикальный ченч за трое суток моего отсутствия. Правда, я никак не мог вычислить, что именно. Ченч в таких случаях витает в воздухе, он воспринимается не визуально. Предчувствие?
С одного из сидений поднялась чья-то толстая жопа, обтянутая почти истлевшим кримпленом эпохи сухого закона. Я оглядел внутренности «Икаруса» на предмет обнаружения претендующих на вакансию стариканов и, не заметив таковых, резво плюхнулся на сиденье. Оно еще хранило неприятный запах только что отпочковавшейся от нее задницы (вперемешку с запахом почти истлевшего кримплена). Родина…
Родину я не люблю. Пассивно, но все же. Пару раз я дискутировал об этом с патриотами (всего пару раз — потому что патриотов я не люблю уже активно). Я просил их конкретизировать это абстрактное понятие. Родина — это (на выбор): березки-валенки; розовая картинка СССР из атласа мира за 1989 год; койка в палате городского родильного дома № 1, в котором заляпанная кровью акушерка вытащила тебя из счастливой мамаши; быдлан Леха из города Читы, который приходится тебе братом по национальности, и т. д. За все время я не получил ни одного вразумительного ответа — любовь ко всем перечисленным пунктам попахивает как минимум фетишизмом (не говоря уже об антицерковном грехе педерастии в последнем случае).
Любить родину легко, когда любить
Ею начинаешь гордиться, когда нет причин гордиться собой: ну и что, что я глупая, никчемная и плохо пахнущая скотина, зато я одной национальности с Пушкиным (который умер сто семьдесят с лишним лет назад и к тому же был негром)… Лично у меня нет причин гордиться собой, но, видимо, все же не до такой степени.
И еще на эту тему: даже если бы после волшебного путешествия в город Владикавказ я снова захотел стать футбольным хулиганом, у меня не было бы ни малейшего шанса. Уж там-то все патриоты, один другого краше. Меня бы в этой тусовке не поняли.
Я прислонился виском к прохладному стеклу. В преддверии зарождающейся жары вкупе с минимальным, но все же наличествующим в организме сушняком стекло играло роль неплохого транквилизатора и (одновременно и парадоксально) релаксанта. Автобус немного постоял на светофоре и грузно вывернул на Каланчевскую улицу. Я расфокусированно уставился на проплывающий мимо урбан-пейзаж — стандартный и безо всяких изюминок, если не считать красной прозрачной надписи «Аварийный выход. Выдернуть шнур, выдавить стекло», расплывчато зависшей на периферии зрения в левом верхнем углу кадра.
Через несколько остановок и десяток рекламных объявлений (резким голосом, прямо над ухом — но пересаживаться подальше лень, тем более что от рекламы не скроешься) я вдруг понял, что трамвайные рельсы, которые пролегали здесь всю жизнь, отсутствуют. Мало того, от них не осталось никакого следа. Ни одной мало-мальски значимой детальки, указывающей на то, что их здесь вообще когда-то прокладывали. (Когда-то? Последний разя пользовался трамваем ровно три дня назад, когда ехал на вокзал — этим же маршрутом, только в другую сторону.)
А потом я взглянул по ходу движения автобуса — и выпал в культурный осадок.
Слева по борту маячило нечто. Огромное и нелепое, как родная страна. Одиозное. Мрачное и безвкусное. Настолько, что гостиница «Россия» выглядела бы рядом с этим как утонченный шедевр эпохи Возрождения.
То, что нарисовалось слева по борту и медленно надвигалось на меня против хода «Икаруса», было раза в два больше самой высокой сталинской многоэтажки. И даже каких-нибудь «Алых парусов» (во всяком случае, так казалось). Издалека (как я понял уже потом, когда смотрел на это издалека) оно напоминало исполинский торт. Вроде тех, которые американские фермеры пекут всей деревней, дабы увековечить свою безызвестную пердь в Книге рекордов Гиннесса.
А вблизи все выглядело еще хуже. Все ярусы-наслоения были выполнены в совершенно разных, несовместимых друг с другом стилях: сталинское барокко, совковый кубический примитивизм, дорические и ионийские колонны, европейская концепция XIX века, ультрамодный гелиоматик и стеклопластик, навесные стены Ван дер Роэ, чуть ли не какая-то допотопная базилика — здесь присутствовало все. Я имею в виду: вообще все.
Это был архитектурный Вавилон. Во всяком случае, только этим замыслом хоть как-то можно было оправдать действия тех, кто в рекордно короткие сроки воздвиг созерцаемого мною исполинского уродца.