Клоун Шалимар
Шрифт:
Ей вспомнилось, как в их первую ночь на лесной поляне он, задыхаясь от любви, пригрозил, что найдет и убьет ее и ее детей, если она когда-нибудь сделает то, что она недавно столь подло осуществила. Да, чего только не говорят мужчины, добиваясь своего! Слабак, индюк надутый, дурак набитый! На его месте она сама бы себя порешила и сдохла бы в канаве как собака, чтобы другим неповадно было так позориться!
Письма приходить перестали. Зато каждую ночь он являлся к ней во сне сам: шел по натянутой как струна проволоке, взлетал в воздух, словно с трамплина, и кувыркался, представлял древесную лягушку, вместе с братьями прыгая по проволоке на корточках; поскальзывался на воображаемой банановой кожуре, в притворной панике беспорядочно размахивал руками, после чего, словно бы не удержавшись, стремительно летел вниз, что всегда вызывало у публики смятение и восторг. Во сне и она восхищенно улыбалась, глядя на его неподражаемые, гениальные трюки, но стоило ей проснуться — и улыбка тут же гасла.
Одним словом, она никак не могла выкинуть из головы своего одураченного мужа, а поскольку говорить с любовником-американцем о чем-либо важном лично для нее не представлялось возможным, она вместо этого стала говорить
— Скажи, милая, когда ты говоришь о чинимых там злодеяниях, кого ты имеешь в виду? Вооруженные силы Индии? — спросил он, склоняясь над нею, проводя рукою по спине, целуя голое бедро, лаская сосок. Она тут же решила, что словосочетание «Вооруженные силы Индии» можно в ее случае вполне соотнести с личностью самого посла, что военная оккупация Долины индийскими войсками очень даже подходит в качестве кодового названия для захвата ее тела американцем.
— А ты как думал?! — воскликнула она. — Насилуют, отбирают всё. Будто ты ничего об этом не знаешь! Неужели ты не понимаешь, как это унизительно, как стыдно, когда твои сапоги топчут мой сад, мое поле?
И опять очевидная оговорка: « твоисапоги», « моеполе»… Но и на сей раз он ничего не заметил, потому что гнев сделал ее еще прекраснее и желаннее.
— Кажется, я начинаю понимать, — произнес он приглушенным голосом, зарываясь в ее тело, — только ты не против, если мы чуть-чуть отложим эту дискуссию?
Время шло. Макс Офалс отдавал себе отчет в том, что она его не любит, но предпочитал не думать об этом, закрывая глаза на возможные последствия, потому что целиком находился во власти давно позабытого чувства. Он видел, что Бунньи, как все куртизанки, предоставляя в его распоряжение тело, скрывает от него себя настоящую, но его это устраивало: обманывая себя, он считал, что таким способом она честно расплачивается с ним за то, что ему было угодно называть любовью. Более того, он допустил, чтобы ее горячие речи по поводу «оккупации Кашмира» повлияли на его собственную позицию в кашмирском вопросе, ни на минуту не подозревая, что за ее пламенными речами скрывалась злость на себя и на недотепу-мужа, который не кинулся ее спасать. Сначала в частных беседах, а затем и публично Макс стал высказываться против «милитаризации кашмирской долины». Когда же с его уст впервые сорвалось слово «притеснение», его популярность лопнула, словно мыльный пузырь. Газеты разорвали его в клочья. «Оказалось, — писали о нем, — что под псевдоиндийской оберткой скрывается дешевая „самокрутка“ (на сленге так называли пропакистански настроенных американцев, с намеком на совместную пакистано-американскую компанию по производству сигарет), обыкновенный тупой гринго-иностранец. Америка бесчинствует в Юго-Восточной Азии, вьетнамских детей жгут напалмом, и при этом посол Америки еще имеет наглость говорить о „притеснении“! Соединенным Штатам следует прежде всего навести порядок в собственном доме, — громыхали газетчики, — а не учить нас, что и как делать со своей землей». И тогда Эдгар Вуд, точно определивший, откуда ветер дует, решил для себя, что с Бунньи пора кончать.
Присмотритесь к нему повнимательнее, вглядитесь в этого маслянистого грызуна, в этого Шустрика-Суслика Вуда, невидимого торопыгу, лихого смазчика шестеренок, в этого подпольного мастера мистификаций, в этого ящера; глядите на этого змея, затаившегося под основанием горы! Пимпочка, сводник и сутенер его калибра, казалось бы, совсем не годился для исполнения обременительной роли сурового поборника нравственности. Сложно судить других, когда сам лишен общественного признания. И все же эта роль ему удалась; этот находчивый прощелыга, этот ловкач сумел совершить свой подвиг. Вся жизнь Вуда строилась посредством систематических метаморфоз. Сын бостонского прелата (то есть тоже в некотором роде брахман), он отказался от религии еще в молодые годы. Однако, отринув религию, он на всю жизнь сохранил склонность к ханжеству и выспренности. Оставаясь скрытым ханжой, он демонстрировал смирение и снисходительность к человеческим слабостям. За смирением же он умело скрывал ненасытное тщеславие. Именно тщеславием руководствовался он, предложив свои услуги Максу в качестве бескорыстного ученика и доверенного лица, готового на всё, человека-невидимки, глухонемого слуги, подставки для ног могущественного хозяина. Это позволяло ему, при всей подлости натуры, считать себя человеком высокоморальным. Поглядите на него: вот он колесит на кудахтающем мотороллере по улицам столицы, и полы белой куртки — простого местного пиджачка — хлопают по ветру, и обут он, заметьте, в простые местные сандалии- чапальки. Но вот он приехал к себе, и теперь, будьте любезны, обратите внимание на убранство его жилья: повсюду произведения индийского искусства, живописные полотна стиля мадхубани [25] , изделия туземных ремесленников Варли, кашмирские миниатюры, работы художников времен Ост-Индской компании. Характерное убранство для европейца, очарованного Индией, не так ли? Ан нет: тот же Вуд втайне был твердо убежден
25
Мадхубани— особая школа живописи (Бихар), ведущая свое происхождение от индийского лубка.
В Дели все с самого начала сложилось не так, как мечтала Бунньи Каул Номан. Розовый цвет двух маленьких, изолированных от мира комнат быстро сделался для нее ненавистным символом одиночества и отвращения к себе. Резкое бело-голубое неоновое освещение таило укор, воспринималось как жесткий, осуждающий взгляд, от которого нигде не спрятаться. Что касается зеленовато-серых стен квартиры, где жил ее преподаватель танцев, то этот цвет стал для нее символом ее полного провала. Мастер стиля «одисси» — наиболее востребованного стиля среди современных танцевальных школ Индии — с самого начала смотрел на свою ученицу с презрением. Еще бы — пандит Мудгал в свое время был наставником всемирно известных танцоров, таких как Сонал Карна и Кумкум Сегал. Никто не сделал больше него для популяризации стиля «одисси». Ашока Паниграхи, Санджукта Саруккам, Протима Махопаттра, Мадхави Моханти — где бы они все были сейчас без него?! А теперь, на старости лет, ему досталась эта неуклюжая, ленивая деревенская девчонка — содержанка и ничтожество! Она была игрушкой богатого американца, и Джая-бабу презирал ее за это; он и себя презирал за то, что взял доллары у этого янки и стал косвенным соучастником грязного дела, но и в этом тоже винил Бунньи. Занятия пошли плохо с самого начала, и впоследствии никаких серьезных успехов она не сделала. В конце концов пандит Мудгал, коренастый, плотный человек с физиономией — и чувствительностью — перезрелого баклажана, не выдержал:
— Да, мадам, — сказал он Бунньи, — сексуальности у вас хоть отбавляй, это видно невооруженным глазом. Когда вы двигаетесь, мужчины смотрят на вас, разинув рот. Но сексуальность — это еще не всё. Для большого мастерства требуется большая душа, а ваша душа запродана дьяволу.
Она выбежала от него вся в слезах, и на следующий день Макс велел Эдгару Вуду сказать Мудгалу, что его жалованье будет увеличено вдвое (!), если он продолжит занятия. Подобно Чарлзу Фостеру Кейну, который пытался сделать из своей безголосой жены певицу, Макс Офалс попытался купить то, что за деньги не продается, и… потерпел фиаско. Джая-бабу, в свое время высокий, стройный и красивый, а теперь напоминавший задубевший баклажан, от прибавки к жалованью отказался.
— Я люблю работать, когда знаю, что из этого что-то получится, — сказал он Вуду. — Эта девушка меня не вдохновляет. Высокое призвание не для нее, она низкой пробы.
После этого Макс начал к ней заметно охладевать, хотя долгое время не хотел признаваться в этом даже себе самому. Он стал реже навещать ее. Один-два раза он даже отобедал с женой. Пегги Офалс была этим обрадована, за что очень на себя разозлилась. Она, славившаяся твердостью характера, Максу всегда поддавалась. Боже, как легко она пошла на сближение с ним, встретила его стыдливое появление, можно сказать, с распростертыми объятиями! Он забормотал что-то о прежних временах, о «Пэт-лайн», о первом их свидании, и долго и давно сдерживаемые чувства моментально переполнили ее сердце. Он стал передразнивать манеру говорить миссис Диккенс, их домоправительницы с Порчестер-Террас, с дрожью восхищения и ужаса в голосе пересказывавшей события уголовной хроники: «Жуть, да, сэр? Мож, ён ест ёй замест завтрак!», и Серая Крыска смеялась до слез. Это примирение стало для нее, пожалуй, самым тяжким периодом в жизни. Она так давно потеряла его, она думала, что он уже никогда не вернется. И вот он тут, подле нее опять. Нет, этого у них не отнять, это судьба. Им суждено быть вместе — так уж они устроены. «В мире нет женщины, которую обманывали бы так много, как меня. И вот глядите, он вернулся. Мой мужчина вернулся». Она взяла свой бокал, и робкая улыбка приподняла уголки ее губ.
До Индии Максовы романы никогда не продолжались долго. С Бунньи все случилось иначе. Это оказалась, что называется, «большая любовь». А природа любви предполагает, говорят, терпение. «Но так ли это? Или это заблуждение, одно из многих, которые существуют по поводу любви?» — размышлял Макс. Может, он просто обряжает первобытное, иррациональное влечение в цивилизованное платье — в кружевную рубашечку Терпения, в атласные брючки Постоянства, во фрак Заботы и в цилиндр Бескорыстия, как обряжали человека-обезьяну Тарзана, когда везли в Лондон или Нью-Йорк, превратив Естественное в Неестественное. Только под всеми этими тряпками по-прежнему продолжало жить неуправляемое, жестокое, дикое существо с первобытными инстинктами — больше горилла, нежели человек; в своих устремлениях оно руководствовалось не представлениями о добре, сострадании и заботе, но инстинктами — выслеживанием, обозначением своей территории, отправлением нужды, соперничеством и спариванием. Любовь, возможно, вещь весьма условная и не зависит от вида соглашения — от того, скреплено ли оно брачным контрактом или заключено на словах. Когда Макс поделился этими соображениями с Эдгаром Вудом, матадор Эдгар понял, что бык выбивается из сил, и выпустил на арену пикадоров, вернее пикадорок.
Красотки, которых он напустил на Макса, все принадлежали к высшим кругам Дели и Бомбея и были тщательно отобраны им специально для того, чтобы сравнение с ними оказалось не в пользу Бунньи. Все они были состоятельны, образованны, с положением в обществе, интересные собеседницы. Поначалу они кружили на расстоянии, но затем взяли его в кольцо. Пики их игривого внимания, завораживающая грация их движений, их касания доставали его все чаще. Он пал на колени. Теперь он был почти готов для последнего удара в сердце.