Клуб «Алиби»
Шрифт:
— Сколько урана нужно перевезти? — спросил банкир.
Они уставились на него в удивлении, думая, что он знает.
— Четыреста килограммов. Мы приобрели его около шести месяцев назад в Америке.
— Не природный уран?
— Металл, — поправил фон Галбан. — Это относительно новый процесс — производство высокоплотной формы, что означает, что нейтроны перемещаются по меньшей траектории.
— А они перемещаются?
— По цепной реакции, — Жолио смотрел на фон Галбана, а не на банкира. — Тебе понадобится еще один грузовик. Альер достанет.
— Конечно, — банкир взял свой портфель и вынул
81
Профессор (фр.).
82
Вы видите (фр.).
Фон Галбан пристукнул каблуками и кивнул головой — на манер австрийского аристократа — и слишком поздно понял, что он вполне мог крикнуть «Хайль, Гитлер!».
— Ганс, — сказал Жолио несколько минут спустя, когда фон Галбан уже собирался уходить: собрать вещи, поцеловать жену на прощание, прочитать и сжечь министерское письмо, — неважно, что говорят люди Дотри, у тебя только одна миссия. Спрячь его где-нибудь в безопасном месте, где никто не сможет его украсть и он никому не сможет навредить. И не говори мне, где он, пока война не закончится.
Жолио засиделся в лаборатории до темноты, боясь, что когда он выйдет из Коллеж де Франс, его ноги сами понесут его сквозь сумрак в отель «Крийон». Он не хотел искать Нелл и услышать ее отказ, он не хотел узнать, что ее там уже нет.
Он взял табуретку и установил ее в дверном проеме комнаты, в которой находился его циклотрон — огромная машина, первая в Восточной Европе, От своих друзей из Германии он знал, что нацистское правительство хотело достать такой. Они вторглись во Францию, чтобы заполучить его. Он генерировал потоки дейтронов мощностью до семи мегаэлектронвольт — мощность, которую превышала только машина из Беркли, где Лоуренс изобрел циклотрон. Ученый по фамилии Пакстон — коллега Лоуренса — приезжал во Францию, чтобы помочь Жолио соорудить излучатель. Магнит был изготовлен в Швейцарии на заводе «Оерликон». Это была выдающаяся машина, достойная нобелевского лауреата и его жены. Жолио ненавидел мысль о том, что его разберут на части и отправят куда-нибудь в Далем или Берлин.
— И какую проблему ты решал, гуляя всю ночь? — вдруг раздался голос за его спиной.
Он обернулся, увидел ее бледное лицо, расплывчатое в приглушенном свете: тяжелую копну ее черных волос, ее немигающий взгляд. Во время эксперимента Ирен могла смотреть, не моргая, очень долго: его жена могла убедить в существовании любой природной аномалии и тут же выдать теорию ее существования. Он не мог даже сказать, понимает ли она, что такое любовь.
— Я думал, как защитить от нацистов самое важное.
— Твой циклотрон?
Он покачал головой:
— Тебя. Элен. Пьера.
— Но разве люди так уж критически важны, Фред? Одиночки по сравнению с массами?
У нее получился научный каламбур — критическая
— Мы все умираем, — продолжила она резонно. — Только наши открытия переживут нас. Наука будет жить, после того как убьет нас всех.
Ирен была больна гораздо больше, чем он сам, ее анемия и хронический туберкулез были постоянными причинами для беспокойства, она соблюдала строгую диету, и ее физическая активность была ограничена. Это была Ирен, которая считала изучение смерти более полезным, чем изучение любви.
— И каково твое заключение? — сказала она резко. — После долгих прогулок в ночи?
— Вопрос состоит в том, оставаться или уехать, Ирен, — сказал он просто. — Остаться означает столкнуться с последствиями жизни под немецким правлением в надежде, что Франция выживет, или уехать. И предложить наши способности другим.
— Я никогда не уеду из Франции. Я не хочу быть похороненной в чужой земле.
Она отвернулась и пошла к двери. Решительная и непоколебимая, как смерть, которая уже держала ее за руку.
— Где дети? — спросил он ей вслед.
— В Арквесте. С Татин. Пока все не прояснится… здесь.
Татин была их няня. Он вспомнил маленькие лица своих детей, Элен и Пьера, с букетами блестящих желтых лютиков.
— Это мудро, — сказал он.
Она обернулась и посмотрела на него еще раз.
— Графиня Луденн в Париже, — сказала она. — Ты знал?
Глава двадцать пятая
Когда Спатц позвонил в дверь, фон Галбан собирался: несколько свежевыстиранных рубашек, аскотский галстук, на всякий официальный случай, два костюма и лабораторный халат, который он всегда надевал во время работы. Он бросил в оставшуюся у него после окончания швейцарской школы-пансиона сумку «Природа, отчеты» (из Академии наук) и последний выпуск «Физического журнала», в котором была и его небольшая статья — «Mise en evidence d'une reaction nucleaire en chaine au sien d'une masse uranifere» [83] — в соавторстве с Коварски и Жолио. Но на самом деле он не об этом. Его жена стояла в дверях, глядя на него изучающе. Он чувствовал себя, как ночной вор.
83
Об особенностях ядерной реакции в цепочке атомов урана (фр.).
— Ты возьмешь саксофон? — спросила Анник.
«Это был символ всего легкомысленного и обычного, что могло бы быть уничтожено войной, — подумал фон Галбан, — блестящий медный инструмент, который он очень любил. В часы досуга, когда дети спали, он играл на нем, наполняя лестничную клетку причудливыми мелодиями. Он был слишком чопорным, чтобы играть джаз, слишком старомодным и формальным, человек методов и классификаций, немецкая эмоциональность, всегда собранный, с поднятой головой, поэт жесткой формы. Почему он вообще занялся музыкой, почему она рассказывала ему о том, чего с ним никогда не произойдет?» Ответ крылся в его крови. Не австрийской, не европейской, а той, что была гораздо старше. Эта кровь напоминала ему о солнце пустыни, бурном восточном базаре, торговцах верблюдами, женских бедрах, плавно двигающихся в свете масляных ламп. Его еврейская кровь играла в нем в часы его импровизаций.