Клуб города N; Катамаран «Беглец»
Шрифт:
— Увы, возможности мои невелики, — развел я руками. — В вашем случае топический диагноз поставить нетрудно, гораздо сложнее исправить нарушения двигательных рефлексов. Подозреваю, когда вы обращались к врачам, вам рекомендовали операцию, не суля, впрочем, полного излечения.
— Я никогда на нее не соглашусь! — ни один мускул не дрогнул на суровом лике девицы.
— И правильно поступите! Хирургия является в значительной мере ремесленничеством, тогда как подобную операцию должны творить руки художника. Больше того, чрезвычайную сложность составляет определение точной локализации поражения отдела нервной системы.
— Позвольте мне изредка навещать вас, Павел Дмитриевич, — вдруг смиренно попросила она.
— Разумеется, — чуть растерялся я. — Буду рад быть полезным вам.
Я проводил ее до ворот на
____________
Вскоре решилось мое дело — я был зачислен преподавателем общей неврологии на курсы сестер милосердия. Распорядитель курсов представил меня общему собранию педагогов, а уже на следующий день я должен был читать. Не скажу, чтобы я испытывал кипучую радость от очередной перемены своего жизненного пути, еще недавно представлявшейся столь желанной, и не только потому, что коллеги — в большинстве своем чопорные дамы — встречали меня с надменной холодностью, не столько потому, что я в значительной мере свыкся с тем образом времяпрепровождения (а говорить точнее, полнейшим бездельем). Ведь я вновь вступил в общественную игру, от которой я сам себя самонадеянно освободил некогда (читатель уже догадался, что эти курсы представлялись мне такой игрой), я вновь принужден был жить по тем уничижительным правилам, согласно которым существует людской род и которые вызывали равнодушие и непонимание в моем сердце. В этом принуждении я видел еще одно напоминание о своем месте под солнцем и уже знал наверно, что смирюсь в который раз безропотно.
Дорога к зданию, где помещались курсы, вела мимо ремесленного училища и заброшенного кладбища. Зимой я не приметил его, занесенного снегом, а когда сугробы просели, выступили черные надгробья. Над погостом обыкновенно простирается особенная торжественная тишина, свидетельствующая о бренности жизни, и я, не воспитанный, но воспитавший себя в атеистической вере, всякий раз торопливо крестился, проходя поодаль.
Однажды меня окликнули. Это была Юлия. Она стояла у кладбищенских ворот.
— Что вас привело сюда? — помимо воли вырвалось у меня.
— Я прогуливалась и вот вижу — спешите… Любопытно знать — куда же?
— Не стану утаивать — в библиотеку, где должен дополнить конспект завтрашней лекции.
— Позвольте проводить вас — мне одной скучно.
— Не смею ответить отказом, — я учтиво склонился.
Мы прошли несколько шагов, и я спросил:
— Отчего же вам скучно, Юлия? Отчего вы прогуливаетесь одна?
— Нынче Иван Демьянович занят допоздна, в театре репетиция, а более никого нет, кто составил бы мне компанию.
— А кто он, этот Иван Демьянович? Неужто актерствует?
— Да нет же, — в глазах ее скользнуло подобие улыбки, — он работник сцены. Да вы виделись с ним давеча в парке…
— Этот… — я поостерегся произносить уже готовое сорваться с языка фамильярное словцо, боясь затронуть чувства девушки. — А–а! Помню, помню весьма колоритный господин. Так вы с ним в дружбе?
— Все полагают, что он мой муж.
— Вот как, — осекся я.
Машинально поддерживая разговор, я думал о другом. Вспомнилось, когда я выходил из здания курсов, у кладбищенских ворот никого не было; они просматривались отчетливо, как и пейзаж окрест — прямые осины, ограда, каменная арка, пустынные тропки, ведшие из глубины погоста. И в какой–то миг, когда я приблизился, в арке вдруг возникла Юлия. То есть, поначалу я решил, что она была и прежде там, но ведь в том–то и дело, что ее там не было, я совершенно явственно вспомнил.
— Хотел попросить вас оказать мне одру услугу, — я склонился к плечу девушки. — Давайте договоримся, что вы покажете ваш клуб?
Эта внезапная просьба принудила девушку побледнеть сильнее обычного. Отвернув лицо,
— В этом нет необходимости, Павел Дмитриевич. Вы и без меня туда дорогу найдете — вам труда не составит.
— Отчего же? — я воспринял как шутку такой ответ.
— Не торопитесь все узнать сразу, — только и молвила она.
Мы подходили к центру города, где толкался на тротуарах разношерстный люд и множество беспардонно–любопытных взоров обратились на мою спутницу, которая уже привычно хоронила свой непроницаемо–иконописный лик за краем траурного полушалка. На ступенях библиотеки мы простились. Я рассеяно заказал литературу и принялся листать страницы.
Из памяти никак не выходил ее образ, начавший обретать абрисы таинственности, мертвенная бледность, охватившая ее после моей просьбы показать клуб, эти странные слова — мол, вы сами найдете туда дорогу… Она в силу открытости характера и по возрасту, мне представлялось, была неподготовлена вести со мной ту маловразумительную игру, которую ей и мне старались навязать. Некто указывал, как ей поступать, навязывал ей свою волю, отряжал ее ко мне. Кто этот инкогнито — Трубников? Этот шекспировский шут, фигляр? Но с какой далекой целью? Ведь я чувствовал, что меня вовлекают в интригу с неприятным душком, что я должен кому–то, что неспроста Юлия возникла сего дня у кладбищенских ворот. Посмотреть иначе — действия интриганов были неуверенны, робки, хотя и настойчивы, слабость наличествовала в их, еще не проясненном для меня, желании. Они скрывают свою цель, осторожничают, боясь вызвать во мне протест, — стало быть, косвенно признают, что в их цели есть изъян, некая ущербность… Впрочем, все это мои домыслы, я мнителен и склонен к пустопорожним фантазиям.
___________
Через пару недель выдался перерыв в занятиях и я поехал в Кронштадт, имея намерение забрать позабытые впопыхах при отъезде зимой личные бумаги. В самом Кронштадте я побыл недолго, но много бродил по Петербургу, сиживал в блинной на Мойке, стоял у Петра, обозревал Александрийский столп, заглянул в кунсткамеру, прошелся по Невскому от Адмиралтейства до Лавры, — словом, совершил ритуал, положенный для исполнения человеку приезжему, чуждому этому город. Или уже Петербург стал мне чужд за те несколько месяцев, что я провел в провинции? Неужели я бродил по Каменному острову лишь с тем, чтобы оживить воспоминания? Ведь, признаюсь самому себе, что я уже не испытывал никаких чувств к тому курсанту, что некогда в строю хаживал на занятия в Военно–медицинскую академию, и крайне удивился бы, если бы мне сказали, что тот наивный и пылкий юноша был я. Нынче я ношу цивильное платье, и прошлое меня стесняет, как военный мундир. Я, быть может, отправлялся в Петербург за тем, чтобы острее познать свою оторванность от него. С некоторых пор я отношусь к себе как человеку стороннему, зорко слежу за самим собой, а сие занятие довольно хлопотное, часто огорчительное, потому как порой ни сном ни духом не ведаешь, что учудишь назавтра. Вот ведь эта поездка — я ее и не намечал, взял да поехал, повинуясь мимолетному капризу. К черту бумаги неужто без них я не могу обойтись? Я поехал оттого, что почувствовал в себе душевную перемену; я хотел побыть в одиночестве, чтобы утвердиться в этом чувстве, — а эта перемена связана для меня с той девушкой, возникшей из кладбищенских ворот. Я ей доверился, я почувствовал, что она способна взять меня за руку и увести туда, где я еще не бывал. Спервоначалу мне подумалось, что кто–то ею управляет — подозрение привело к тому, что я в который раз самонадеянно преувеличил собственные силы, безоглядно превозмог свои возможности и не сразу потому распознал, что и мною уже управляют, что уже образовалась (или была всегда?) некая необъяснимая связь между ею и мной.
…Поезд сбавил ход в окрестностях N, застилая паром лесную колею. Проехали часовенку на взгорке, надвинулся и остался позади березняк со всполошенным сорочьем, зачастил кустарник. Орешины клонились, застилая свет, и вдруг за купой зелени открылись подъездные пути, пакгаузы, вагонные депо. Сойдя на перрон в многолюдье, я оставил поклажу у ног и покликал носильщика. Из толпы на меня надвинулся беззвучно, как тень, Трубников.
— Здоровенько живете, Павел Дмитриевич, — собираетесь аль уже отсобирались куда? — произнес доверительным шепотом он, как давнему приятелю, склонившись едва ли не к самому моему уху.