Клуб интеллигентов
Шрифт:
— Их уж не воротишь, — произнес незнакомец. — Придут к тебе другие. Смотри только, хватай их за шиворот, попусту не транжирь и не упускай.
Сказав это, человек обернулся к выходу и сильно встряхнул Гуляшониса за плечо:
— Ну, хватит здесь торчать, пошли, — подтолкнул он.
Гуляшонис тяжко захрипел, вздохнул и... проснулся. Чья-то тяжелая рука тормошила его за плечо. Открыв глаза, он увидел стоящего рядом с кроватью бригадира Микаса. Под потолком горела лампа, на столе торжественно стояла черная «дегтярная», закуски.
—
Гуляшонис со стоном поднялся, в конце кровати нашел соскользнувшие с ног клумпы, и все еще не придя в себя, стоял сонный и оглушенный. Хотел было помянуть о сновидении, но спохватился:
— Вот черт... сон обуял... — словно оправдывался он.
— Кончай спать, одевайся быстрей — идем в клуб Новый год встречать! Вместе со всеми... Или снова тут один будешь дрыхнуть? — говорил Микас.
— Так ведь... видишь ли, Шонагулис обещал зайти... — изворачивался Гуляшонис.
— Да он, я видел, уже туда направился. Поспеши, а то опоздаем.
Гуляшонис, не зная, что делать, топтался по избе, хлопал по карманам в поисках курева, тянул время. Пошарив под кроватью, нечаянно вытащил один сапог и стал внимательно осматривать его со всех сторон.
— Так ведь, говорю, может... — разглядывая голенище, хотел он что-то сказать.
— Ничего, влезет, — улыбнулся бригадир. — Нога ведь не распухла?..
Добрый взгляд бригадира будто проник в самую его душу, вроде бы полегчало в груди. «А что, и пойду, — подумал он. — Возьму и пойду. Отчего бы мне не пойти? Не побьют же...» Однако вслух этого не сказал, только, натягивая сапог на ногу, поддакнул Микасу:
— И я говорю: должны влезть. На зиму попросторней сшил... И действительно, отчего ей, этой ноге, не влезть?
ЛЕЙТЕНАНТ КИРВИС
Лейтенант Кирвис никак не мог опомниться: воевал-воевал, всю зиму проторчал на восточном фронте за фюрера, полосатую ленточку заслужил, твердо намеревался смести большевизм с лица земли, а тут война совершенно неожиданно закончилась.
Повернули события на понятный. Фюрер сгинул, а большевизм продолжал существовать. И бывший батрак лейтенантова папаши Винцас снова уселся и сидит в кресле волостного председателя. Хоть взбесись или взвой, а утвердился большевизм в волости, и ты его не сдвинешь.
— Нет, это не конец войны, а свинство! — сказал про себя Кирвис. — Фюрер дурак, истинно ефрейтор, этакую войну проиграл и сам околел.
Решил Кирвис: что бы там ни было — продолжать войну хоть из кустов. И пошел батрака Винцаса убивать, а чтобы красивее звучало, объявил, что он, мол, Литву освобождает. Однако Кирвису Литва не поддалась: Винцас так и остался у власти, а лейтенант в один прекрасный день увидел, что вся его
— До последней капли крови! — возопил лейтенант и стал продолжать подстерегать Винцаса. Своей крови он, понятно, не пролил, но с поля боя не отступил и героически отсиживался в кустах. Когда он выпил весь окрестный самогон и уже решил, что прихожане сложили о нем легенды, как-то услышал о себе: «Бандит!» О господи! Едва он не помутился разумом от жестокой действительности! Тогда лейтенант Кирвис, заплевав все кусты, воротился к отцу, заперся в чулане и стал с успехом поплевывать на стены.
Так с боевых позиций Кирвис перешел на позицию ожидания и надолго укрепился в отцовской кладовой. Есть же на небе бог, а за границей апостолы войны — можно и подождать. А чтобы смело и весело время проводить — налег Кирвис на самогон. Надеялся пьянкой время подстегнуть, победу приблизить и быстрее завершить миссию освобождения Литвы.
Увы, протрезвляясь, он снова видел все те же стены чулана, слышал те же мрачные новости: батрак Винцас продолжал заседать в совете, а война еще не началась.
Тогда обозленный лейтенант заткнул себе уши, завязал глаза, оставил открытым только рот — для принятия пищи, взял молитвенник, толкователь снов и притаился в своем чулане. Только по воскресеньям выскальзывал он в костел. Однако и настоятель, слушая про одни и те же грехи Кирвиса, стал ворчать.
— Хулил, поносил власть последними словами, — говорил на исповеди лейтенант.
— Никакой это не грех! — разгневался однажды настоятель. — Этак каждая ханжа грешит! Вот если бы ты что-нибудь конкретное на благо святого костела и литовского духа...
Понял Кирвис намек настоятеля: да, грех, когда топор ржавеет — лезвие топора сверкать должно! Выкарабкался он из чулана, вытащил вату из ушей, глаза раскрыл и решил вокруг оглядеться. А вдруг и вправду долгожданный час наступает и скоро пробьет. И нагрянул он в Вильнюс к свояку Каладе. Если уж оглядываться, то широко, с высоты!
Открыл как-то утром свояк дверь — а ему навстречу Кирвис:
— Слава Иисусу Христу, Пранцишкус!
Растерялся Каладе, увидав такого нежданного гостя, очень сильно разволновался: лейтенант, какой бы ни был, все же ученый, просвещенный человек, а тут столько времени не виделись! Дорогой это гость для маляра Каладе.
— Во веки веков! — радостно отозвался хозяин, приглашая гостя в квартиру.
Удивили Каладе грязные до голенищ сапоги гостя, обляпанные глиной полы дождевика, и спросил он:
— Где ты, братец, так вымазался?
— Да пока добрел по грязи к поезду...
— Надо бы автобусом. Ведь у самого дома проходит...
Каладе показалось, что у свояка болит живот или зуб — так он скулы перекосил.
— Не хочу! — чуть ли не закричал лейтенант. — Буду я просить у этих нищих милости! Еще в канаву вывалят. Разве теперь шоферы — ездят всякие пастухи...