Кляча в белых тапочках
Шрифт:
– Это у него что, прозвище такое – Халявка? – поинтересовалась я, посмотрев на не по-деревенски желтолицего лысого дядьку, страстным шепотом внушающего что-то рослому щекастому парню.
Парень явно избегал смотреть на собеседника и пялился на толпу с самым тоскливым выражением лица.
– Прозвища у него всякие есть, а по фамилии народ его чаще Спиногрызовым зовет, по женке евойной, Нинке. По отцу-то он Голохатко, но, ты же знаешь, у нас на Кубани не уважают мужиков, которые в примаки идут.
– Куда идут? – переспросила я.
– В примаки! Ну, на хозяйство к женкиным родителям! Своего кола-двора
– Почему гороховый? – снова удивилась я.
Бабы, явно довольные возможностью отвлечься от траурной темы и позлословить о ближнем, оживились и окружили меня плотным кольцом. «Горохового жлоба» Савку мне больше не было видно, зато я много чего о нем услышала.
Савелий Голохатко родился под несчастливой звездой. С самого раннего детства он видел вокруг только одно: беспросветную нищету. А чего еще ждать с такой-то фамилией? Как пел мультипликационный капитан Врунгель: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет!»
Родители Савушки были простые колхозники, мать всю жизнь горбилась на солнцепеке, пропалывая буряки, собирая огурцы, поливая помидоры – и так далее. Папаше в свое время ума не хватило получить мало-мальски дельную специальность, и он до сорока годов, пока не помер, махал лопатой в коровнике, то убирая навоз, то разбрасывая сено. Вдобавок папаня то и дело заглядывал в бутылку, так что беднее Голохаток на селе были только вороны. Савва кушал постный борщ без мяса, донашивал одежки за подросшими детьми сердобольных соседей, прятал в самодельную копилку монетки, просыпавшиеся из штанов пьяного папеньки, и мечтал разбогатеть.
На копилку в этом смысле надежд было мало, ее то и дело приходилось опорожнять, когда в доме не оставалось ни крошки съестного и усталая мать, пряча заплаканные глаза, говорила голодному Савушке:
– Сбегай, детка, на огород, наломай смородиновых веточек, будем чай пить с лепешкой. Отличная у меня сегодня лепешка получилась…
«Лепешки» из размоченных в кипятке сухарей Савва ненавидел до отвращения. Угрюмо зыркнув на мать, он уходил в сарай, доставал спрятанную под половицей жестянку-копилку, высыпал в коричневую руку матери пригоршню мелочи и говорил:
– Поди, крупы какой купи, сахару, чаю…
Повзрослев, Савелий начал гоняться за деньгами, но они упорно от него убегали. И скопидом был Савушка, и не лентяй, а не везло ему – хоть ты тресни! Причем, что удивительно, чем экономнее и изворотливее становился Савелий, тем в большем проигрыше оставляла его жизнь!
К примеру, году в семидесятом ехал как-то Савелий на велосипеде из Приозерного на хутор Дальний к родственникам – троюродному брату с женой. Брат просил Савву помочь ему насушить самана для строительства летней кухни, а взамен обещал дать кукурузного самогона. Самогон Савелий собирался втихаря распродать станичным парням – поздно вечером, после воскресных танцулек, по ночному тарифу…
Путь Савелия пролегал мимо горохового поля, уже требующего уборки урожая. Надеясь задобрить
История получила огласку, а Савва – прозвище «гороховый жлоб». Думаете, после этого Савелий нахлестал себя по щекам, проклиная собственную жадность? Ничего подобного!
– Что за невезуха, мать-перемать! – орал Савва и продолжал попадаться в собственные капканы…
– Посторонись, бабы, раскудахтались некстати! – неожиданно гаркнул мне в ухо сурового вида небритый мужик в надвинутой на глаза кепке с пуговкой. – Галдите тут в полный голос, а покойницу выносят уже!
По толпе прошло движение, люди расступились, образовав коридор от ворот до грузовика. Прижавшись спиной к неуютному сучковатому забору, я проводила взглядом проплывшую мимо домовину, обтянутую ярко-синим вельветом в модный крупный рубчик. Желтоватое лицо усопшей сливалось с подушкой из неотбеленной бязи, лоб был покрыт бумажной полоской, глаза закрыты. Ну вот, не узнать мне теперь, какого все-таки цвета были глаза у бабушки Капы, голубые или карие…
– Чего встала как вкопанная? Пошли, пошли! – Плюшевая бабулька, очевидно, взявшая надо мной шефство, дернула меня за руку и потащила вслед за грузовиком.
Тут же кто-то сунул мне в руки колючий еловый венок с черными лентами. Тихо удалиться восвояси, отбившись от траурной процессии, как я планировала это сделать, уже не получалось. Не сбегу же я, в самом деле, с надгробным венком наперевес?!
Пришлось терпеливо глотать пыль и выхлопные газы за катафалком, а потом присутствовать на погребении, бросать в могилу комья сухой глинистой земли и сидеть на поминках. Впрочем, я так устала и проголодалась, что поминальный обед пришелся весьма кстати.
Усевшись за длинные столы, уставленные тарелками с борщом и глубокими мисками с закусками, народ оживился. Опять, как на недавнем юбилее бабы Капы, на свет появились вместительные бутыли с дымчато-сиреневой самогонкой, и вскоре общий тон застольных разговоров стал заметно громче и веселей.
Дождавшись момента, когда, как мне казалось, можно было встать из-за стола и потихоньку уйти, я улизнула от приклеившейся ко мне как банный лист разговорчивой плюшевой бабки и подошла к «гороховому жлобу» Савве. Благо, он постоянно курсировал между летней кухней и столами, и подстеречь его на полпути труда не составило.
– Извините меня, Савва… не знаю вашего отчества, – выступив из-за ствола плодоносящей груши, негромко обратилась я к желтолицему зятю покойной бабы Капы.
– Петрович! – как мне показалось, нервозно откликнулся он.
Наверное, я его напугала, неожиданно выскочив из-за дерева.
– Простите, – еще раз извинилась я. – Мы с вами незнакомы, меня зовут Елена, я с телевидения. Мы недавно снимали юбилей вашей бабушки…
Савва Петрович снова вздрогнул. Надо же, какой нервный мужичок, вроде я не дергаюсь, разговариваю негромко, мягко, с чего бы ему все время пугаться? Не понимаю, но постараюсь закруглиться побыстрее…