Кляча
Шрифт:
Апатичное лицо оживилось: сперва нечто вроде любопытства отразилось на нем, затем оно стало хмуриться все более и более, и вдруг беспощадно-саркастическая улыбка появилась на губах.
– Заграничные штиблеты-то? – спросил он.
– Заграничные.
– Я уж вижу! Эко весу-то! В одном штиблете фунтов пять будет… Гвоздей фунта на два!
– Да, тяжеловаты!
– Да, уж что вы мне говорите, знаю! Слава богу, перевидал, на своем веку. Колодки!
С презрением отшвырнул от себя ботинку, чуть не попав
– Подшить бы сбоку да каблуки срезать… – робко заговорил я.
– Да что их чинить-то, дьяволов! – вне себя вскричал хозяин. – Нешто их можно чинить? Ведь это машина, не видите разве? (Он стал с каким-то ожесточением ковырять ботинку.) Теперя каблуки… разве их срежешь? Ведь тут железо!
– Как железо?
– Да так. Стержень посередке железный положен! Вон они какие, дьяволы! Оттого и тяжа! Давно купили?
– Около года.
– Ну, с месяц проносите, а там, помяните мое слово, – разлезутся.
Я был окончательно обескуражен.
– Нельзя ли как-нибудь?
– Гм. Зашить-то я зашью, а только ненадолго, никогда не покупайте! Они, черти, только от нашего брата хлеб отбивают. Поди, сколько заплатили?
– Семь рублей.
– Ха! Да я вам за шесть рублей такие штиблеты сделаю, сносу не будет.
– Сделайте одолжение, сшейте.
– Теперь-то не знаю как… работы много. Опосля разве.
– Через неделю?
– Это можно. Покуда в этих проходите.
– Что же, вам нужно сколько-нибудь денег?
– Непременно! Надо материалу купить. Рубля два уж позвольте.
Я отдал деньги.
При прощанье хозяин счел долгом еще раз прочесть нотацию по поводу покупки заграничных ботинок. Даже сидя в своей комнате, я долго слышал, как он сквозь зубы изругивал и работу, и заграничных мастеров, относясь к последним уже просто как к заведомым мошенникам.
– Насовал железа, да и думает – прочность, – доносился до моего слуха негодующий бас хозяина. – А вон каблук набок свернулся, ни черта не поделаешь! Дураков обводить ихнее дело… Агличане, вишь ты, как же можно! Мастера!
IV
Был поздний вечер. Я лежал на кровати и при мерцающем свете огарка дочитывал какой-то нелепый роман. Кругом стояла обычная тишина. Дети улеглись, а хозяйка как-то особенно шумно шуршала полотном и звякала ножницами, очевидно, торопясь окончить работу.
Вдруг кто-то энергично и властно постучал в дверь из сеней. Хозяйка поспешила отворить.
В темной кухне раздались нетвердые шаги, и послышались звуки, как бы кто натыкался на разные предметы; жестяной ковш с необычным звоном покатился по полу.
Вскоре за перегородкой я услышал голос хозяина, несколько осипший и с трудом произносивший членораздельные звуки.
– Лиз-з… спи-м-ми са-по-ги!
Раздался грохот саногов об пол.
– Ах ты, боже мой! – со вздохом прошептала хозяйка.
Настало
– Лиз-з!..
– Ну, что тебе?
– Д-дай па-пи-роску!
– Вот еще! Ложись лучше! Какая там папироска!
– Д-дай!
– Да где они у тебя?
– В бенжа-ке, в кар-м-ма-не… Ну!
Раздалось причмокиванье, происходившее от усилия закурить папироску, потом диван треснул и заскрипел под давлением тяжелого безжизненного тела.
– Тише ты, ради бога, ребенка задавишь!
– А ну их…
– Ложись ты, пожалуйста! Ведь на ногах не стоишь. И где это тебя угораздило? Денег ни гроша, а он пьянствует.
– Мо-ол-чать! Хоч-чу и пью! Ну, что еще?
– Ложись ты, ради бога, безобразник.
– А вот не хоч-чу!
– Людям покоя не даешь.
– А наплевать! Я в своем доме! Понимаешь? У нас просто! Мы заграничных сапог не носим! Да! У нас по-русски! Потому… Россия. Да! А не заграница! Хочешь – живи, не хочешь – пшел к черту! С богом! Мы железа в штиблеты не кладем! Д-да! У нас и так крепко, сдел-милость. Крепче железа! Сделаю, так поглядишь! Будешь благодарен! Д-да!
Жена не ввязывалась более и, вздыхая по временам, молча звякала ножницами. Муж еще долго бормотал, то хвалясь, то ругаясь, то грозя кому-то, и, наконец, захрапел на всю квартиру.
На другой день, вечером, проходя в свою комнату, через отворенную дверь я увидел хозяина лежащим на диване. Хозяйка внесла ко мне самовар.
– Что, Петр Дементьич болен? – спросил я.
– Какое болен… Пьет! – отвечала она.
– Да неужели он пьет? Запоем?
– Как случится! То не пьет, не пьет, а то запьет на целую неделю. Такая беда! Жрать, прости господи, нечего, а он валяется, не работает.
Голос ее был резок, выражение лица суровое, но от меня не ускользнула некоторая сдержанность тона. Не настолько еще мы были знакомы, чтобы бедная женщина решилась высказать передо мной все, что в течение, быть может, многих лет наболело в душе.
– И откуда у него деньги, понять не могу, – продолжала хозяйка. – Позвольте спросить, не давали ли вы ему?
Я сообщил о двух рублях.
– Ну, так и есть; значит, он на них и пьет… Так он ботинки взялся вам шить? Вот беда-то! Что же теперь?
Я принялся утешать ее, как мог. Она молча слушала, вздыхая и покачивая головой.
– Нечего делать, придется идти на фабрику! – решила она наконец.
– На какую фабрику?
– Да вот тут, на табачную. Я это время, видите ли, на рынок шила; ну, заработаешь копеек двадцать, да муж починкой кое-что достанет, нам и хватало, не то чтобы очень, а все-таки сыты были. Ну, а теперь, как он не работает, с этими деньгами никак не обернешься. А на фабрике сорок копеек дают. Нужно идти!
– Ну, а как же здесь без вас?