Шрифт:
* * *
Выцветшая, с низким шелушащимся потолком спальня офицера харренской армии Хаулапсила Хармадета освещалась солнцем не хуже теплицы с земляникой. Да и душно в ней было тоже, как в теплице, только вместо земляники пахло чабрецом и полынью. Эти запахи занесло сюда с холмов сквозняком.
Сам Хаулапсил, кстати сказать, занимавший весь нижний этаж казенного флигеля, сидел, акробатически скрестив ноги, на полу и рассеянно поглаживал четырьмя пальцами (пятый был прихотливо отогнут, на нем не хватало двух фаланг) ворс
Он ожидал, когда принесут обед, хотя был совсем не голоден – обедать полагалось по гарнизонному распорядку.
Последние семь дней он с замечательным фанатизмом принялся следовать Уставу, с которым никто из офицеров на острове Тигма почти не считался – все предпочитали следовать распорядку. Над ним посмеивались. Но Хаулапсил будто не слышал – у него были свои резоны для рвения.
Хаулапсил остервенело проверял посты, не забывая даже о тех, что располагались в шести часах ходьбы от казарм.
Гонял упражняться солдатню, убивающую время за игрой в лам и любовным надругательством над грязными, в репьях, овцами. Обнаружилось, что гимнастические брусья многие солдаты, особенно первого года службы, видят впервые. Ясное дело, в их родных деревнях никаких брусьев не было.
Попутно Хаулапсил осматривал языки служилых – в лагере строжайше воспрещалось сосать медок, сладостно-отвратительную субстанцию, сваренную из кошмаров, инопутешествий и оргазмов, после приобщения к которой, помимо концерта в голове и дрожи икроножных мышц, оставалась эдакая дорожка на языке – бело-желтая, слизистая, зловонная.
Запрет на медок нарушали все, включая самого Хаулапсила. Медок был самым популярным на Тигме средством борьбы со свободным временем. С небольшим отрывом за ним следовали пьянство и игра в лам.
За медок полагалось тридцать плетей. В первый же день Хаулапсил выписал тысячу семьсот десять плетей. Тридцать своих он честно прибавил к этой цифре «в уме».
Но все эти армейские труды не приносили ни облегчения, ни той усталости, от которой хочется заснуть дня на три-четыре. Заснуть получалось, только пососав медка. Благо в подполье, в сухой жестяной коробке этого месива было хоть заешься.
Как только Хаулапсил закрывал глаза, его темная спальня начинала зудеть на басах, словно располагалась в брюхе гигантского комара, у которого от тревоги сделалось несварение. Но как только сладость растекалась по пищеводу вниз, страх и тревога отступали. Обычные страх и тревога дельфинами уплывали в закат, они казались такими же неуместными на Тигме, как, например, элегантно наряженные женщины. Однажды Хаулапсилу пригрезилось, что он женится на рыбе.
Сквозняк рванул занавеси на окнах. Хаулапсил нервически содрогнулся, но быстро взял себя в руки. Он сделал над собой усилие и не обернулся. Он же все-таки офицер, не лавочник.
Мягко ступая, в спальню вошел Ори, чахоточный, щуплый слуга Хаулапсила.
Он нес блюдо с двумя жареными сельдями, аккуратно выложенными так, что голова одной приходилась вровень с хвостом
Всю прошедшую неделю, справедливо опасаясь нагоняя от хозяина, который, сразу видно, был не в духах, Ори ходил по струнке, являя наглядный пример того, как нервозность господ опосредованно взвинчивает челядь. За прошедшую неделю Ори проиграл в лам свое жалование на четыре месяца вперед – а все потому, что после службы у него дрожали руки. Вдобавок, он снова начал кашлять кровью.
Ори поставил поднос на пол. Подле доставленного блюда с сельдями обнаружились два кувшина – с водой и вином. Ори подобострастно промямлил что-то про «здоровьечко» и аппетит и, давясь мокротой, испарился.
Когда слуга ушел, Хаулапсил встал с ковра, но тут же, прихватив блюдо и меньший кувшин, повалился на ложе, ремни которого натужно застонали. Он вытянул затекшие от неудобного сидения ноги. В глазах у Хаулапсила стояли слезы.
Облокотившись о стену, он поднес кувшин к губам, сделал два полных глотка. Слезы как будто высохли. Или вкатились обратно. Хаулапсил вяло попробовал кушание.
Кислое, от плохой лозы вино никак не сочеталось с пресной нежностью рыбьего мяса. Тонкие, противные кости кололи язык, жалили десны. Хаулапсил ненавидел рыбу. Но баранину он ненавидел вдвойне.
Во-первых, баранина воняла муском и никакими специями этого запаха вытравить не удавалось. А во-вторых, как можно есть то, что трахают твои солдаты?
Сельдь была горькой, сухой, теплой. Хаулапсил наклонился к краю кровати и сплюнул кашицу на пол.
«Уж лучше бы они трахали селедку!»
Ухватив вторую непочатую сельдь за жирную спинку, Хаулапсил зашвырнул ее в окно, зарешеченное связанными в узлах лыком ивовыми прутьями. Не достигнув прутьев, рыба распалась на куски.
«Хоть бы не поскользнуться теперь», – поморщился Хаулапсил.
Покончив с обедом, он почувствовал облегчение. И, прихватив другой кувшин, с водой, перебрался на веранду.
Половину крытой камышом веранды занимал продолговатый резервуар для игры в лам.
Стенки резервуара были отлиты из разнотолстого стекла. Их поверхность покрывали стеклянные сосочки, напоминавшие ледяные бородавки.
Стол, что рядом с резервуаром, был запружен сталагмитами фишек.
Неряшливые столбцы заваливались на бок, аккуратные – росли в небо башенками, некоторые образовывали арки и пирамидки. Все это было щедро присыпано пылью и сухими листьями. Ори к уборке стола не допускался, сам Хаулапсил, слывший аккуратистом, не убирал там уже неделю.
Фишки для лама были выточены из малахита, розового нефрита и бирюзы. Это был подарок отца, как раз к отъезду Хаулапсила на острова.
«Это главное, что тебе там понадобится», – таков был отцовский комментарий. Тогда Хаулапсилу показалось, что отец шутит. Тогда он был уверен: главное, что нужно офицеру, – это именной кинжал, компанейские товарищи и верность присяге.