Ключ из желтого металла
Шрифт:
– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась Рената, на всякий случай приготовившись защищать Карла.
– Ну как – что? Отмороженный он у нас… Положи полотенце на место! В лучшем смысле этого слова. Сто лет со мной знакома, могла бы вспомнить, что это в моих… Ната, положи полотенце! …устах… Ай, не трогай меня! …комплимент. Знаешь такое русское слово – «ком-пли-мент»? Перевести?
Она все-таки шлепнула меня пару раз полотенцем, а я голосом Санта-Клауса из «Футурамы» констатировал: «Обижает сироту».
– Не такой уж ты и мрачный хмырь, – удовлетворенно заметила Рената. – Если лупить тебя почаще.
И тут зазвонил телефон. Мое буржуйское семейство оставило за собой оба телефонных
– Конечно приехал, – сказала в трубку Рената, – куда он денется?.. Ну а как ты думаешь, что еще может так пахнуть? Я-то дам, а донесет ли – это еще вопрос.
Положила трубку, подмигнула мне.
– Вот так, только собралась как следует тебя отлупить, а Карл тут как тут. Проснулся, кофе, говорит, сварил, требует тебя и пирог. Отнесешь?
– На третий?
– Куда ж еще.
Они прекрасно поделили квартиру: Ренате достался весь первый этаж – с кухней, прачечной, несметным числом кладовых и чуланов, маленьким палисадником под кухонными окнами и видом на добрую дюжину вишневых деревьев из спальни. А Карл поселился наверху, у него там узкая солдатская кровать, комнатный орган, построенный его очередным гениальным приятелем по чертежам позитива восемнадцатого века, и толстенный слой звуконепроницаемых покрытий, который сообщает апартаментам гения неповторимый шарм палаты для буйнопомешанных. Второй этаж остается нейтральной территорией: в большой проходной комнате они изредка смотрят кино, играют в шеш-беш и принимают гостей, а в маленькой спальне с окном во всю стену живу я, когда приезжаю, – в среднем выходит неделя в месяц, а то и больше; вернее, так было до тех пор, пока я не заперся на полгода в Пашкином загородном доме, как последний малахольный идиот.
И какого черта? – думаю я, поднимаясь по лестнице с блюдом, источающим неземной аромат Ренатиного пирога. Ни у кого на свете нет дома, где так хорошо, а я, дубина, не пользуюсь.
– Эту девочку зовут Филомена Моретти. И она знает о счастье гораздо больше, чем весь остальной род человеческий, – говорит Карл, принимая из моих рук блюдо с пирогом и указывая подбородком на телевизионный экран, где симпатичная брюнетка извлекает из гитары какие-то неимоверно сложные комбинации звуков, кажется одно из каприччо Паганини; впрочем, нет, не кажется, оно и есть. Номер двадцать четыре.
– Посмотри на ее лицо. Руки – ладно, есть и другие гитаристы с хорошей техникой. Но лицо! Ты когда-нибудь видел у людей такое выражение?
Карл, конечно, всегда готов сделать из мухи слона, ему только повод дай. Но, справедливости ради, следует признать, слоны удаются ему на славу, так что об исходных мухах и вспоминать не хочется. И лицо у гитаристки правда хорошее. Лично я душу продал бы за возможность ощутить переполняющую ее сдержанную, но упоительную – видно же! – радость. Однако покупатели под дверью что-то пока не толпятся.
– Хорошая, – соглашаюсь. – И ей хорошо. Как же ей хорошо!
– Ага, даже тебя проняло, – радуется Карл. – Ну и хватит пока.
Нажимает на пульт, прекрасная Филомена замирает на экране, и в комнате воцаряется полная тишина.
– Можешь открыть окно, – говорит Карл. – И садись к столу, я наливаю кофе.
Его стол – это отдельная песня. На самом деле это пианино, то есть, если быть совсем точным, пианино-стол, в начале девятнадцатого века такие многофункциональные штуки были в моде. Карл увидел одно из них, работы Леопольда Зауэра, в каком-то музее и захотел такое же, несколько лет за ним гонялся, наконец нашел, потратил целое состояние, потом
Распахнув окно, я по пояс высовываюсь наружу и по-хозяйски озираю окрестности. Там истошно орут свихнувшиеся от весеннего солнца птицы и дети, где-то вдалеке звонко лает пес, зато автомобили помалкивают, улица короткая, тупиковая, нечего им здесь делать.
– Отвратительно выглядишь, – приветливо говорит Карл. – Ты что, бухал всю зиму?
– Ага. Страшно вспомнить. Три бутылки рома за шесть месяцев выдул – веришь, нет? С чаем, от простуды, которой заканчивалась каждая вылазка в Москву. К счастью, я туда редко ездил, а то, пожалуй, действительно спился бы, не травиться же аспирином… Тебе меня уже жалко?
– Нет повести печальнее. А такие роскошные мешки под глазами откуда?
– Как – откуда? Их на границе выдают. Всем, кто заснул под утро. А я, сам понимаешь, в первых рядах, все мешки мои.
– Да, ты шустрый, – рассеянно улыбается Карл. – Может, отпустить тебя досыпать?
– Ага, после твоего кофе. Ты лучше рассказывай, какое дело? Последний раз, когда ты говорил, что есть дело, речь шла об уборке моей комнаты; с тех пор, если не ошибаюсь, прошло лет двадцать… нет, вру, восемнадцать. Я уже извелся от любопытства. Хотя, конечно, есть версия, что это просто хитроумный способ выманить меня из норы. И правильно. Я уж сам не рад, что туда залез.
– Одно другому не мешает. Дело действительно есть. И выманить из норы тебя уже давно следовало. Чем ты там, кстати, занимался?
– Топил камин.
– Опять? – хмурится Карл. – Ну ты даешь. И хорошо горело?
– Превосходно, – вздыхаю. – Лучше просто не бывает.
«Топил камин» – сторонний наблюдатель решил бы, что это метафора, способ признаться: «Ни хрена я не делал, скучал, на стенку лез». Но Карл знает, о чем речь. Я всю зиму писал очередную книгу, закончил ее в марте и почти сразу уничтожил. Не потому что был недоволен написанным; напротив, мне кажется, я отлично справился. Я люблю и умею рассказывать истории, я в ладу с языком, хотя университетские преподаватели очень старались нас рассорить; впрочем, я быстро сбежал. Словом, я пишу неплохие книги, даже первый роман был ничего, а с тех пор я написал еще пять и многому научился, набил, так сказать, руку. Я уничтожаю написанное вовсе не потому, что недоволен собой, – вполне доволен. Но просто написать качественный текст – слишком мало. И без меня куча народу так делает, число писателей скоро сравняется с числом читателей, слов, размноженных типографским способом, становится все больше, а ведь некоторые еще в интернет свою писанину выкладывают, страшно вообразить.
Прежде чем начать суетиться с публикацией своей книги, я должен убедиться, что она нужна. Не мне и не читателям, которые, я не сомневаюсь, найдутся, дурное дело нехитрое, вон даже у сетевых графоманов есть свои поклонники, а – вообще. Настолько нужна, что реальность придет в движение, дивным образом переменится и примет экстренные меры, чтобы сохранить это бесценное сокровище. Иными словами, я всякий раз даю своим книгам шанс проявить волю к жизни, но ни одна из них его не использовала. Мои книги хороши, но, по большому счету, нежизнеспособны, а малый меня не интересует.