Ключ к полям

Гамаюн Ульяна

— Ты что? Спятил, что ли?

Я не ответил. Затуманившийся мир, в котором мне грозили, в котором были кровь, грязь, боль, уже не имел никакого значения. Я, как Алиса, из него вырос. Забравшись обратно под одеяло, я уступил, наконец, тому, что пять лет назад оставил в беспросветной глухомани, как оставляют нелюбимых падчериц в старых добрых сказках, и эта падчерица, по законам жанра, через пять безмолвных лет вернулась к жестокому родителю с прощением и повозкой, доверху наполненной всякой всячиной.

Это был грозный, сильнейший приступ вдохновения, с судорогами и пеной у рта, после которого приходишь в себя долго, как после эпилептического припадка. Даже в благословенные времена зеленой лампы я не испытывал и толики того, что испытал тогда, в той

маленькой желтой комнатке с кровавой лужей на полу. В блокноте оставалось семь чистых страниц — я исписал их в одно мгновение. Бригелла от удивления даже прекратил свои следозаметательные манипуляции и притащил, вывалив мне на колени, Жужины рисунки, которые я принялся лихорадочно заполнять хлеставшими из меня словами. Я, в общем-то, видел и даже по-своему понимал все, что происходит вокруг; занимающийся день, фигура с половой тряпкой в изножье кровати, кисло-зеленый свет лампочки составляли цельную и вполне осмысленную картину, но было еще и четвертое измерение, в котором обреталось мое обмякшее, словно распаренное сознание и где на ушко ему нашептывали немыслимые вещи, которые, будь они переданы без шумов и изъянов, навсегда бы преобразили трехмерный мир. Но шепот был быстр и горяч, и картинка, раскрашенная наполовину, с огрехами и курьезными ляпами тугого на ухо слушателя, сменялась новой, которую ожидала та же участь. Слова, эти исчадия ада, в который раз меня предавали. Ведь подумать только, что я мог бы рассказать, какое волшебство внутри меня пенилось, искрилось, дыбилось, трепетало, как перышко фламинго, какое это было золотисто-щекотное чудо, какой подъем всех чувств, какая концентрация мыслей, и — бух — волна отползает, и вот то, что от всего этого прекрасного, непередаваемого осталось. Какие чудеса во мне бродили, и, может, бродят до сих пор, но никто, ни одна живая душа их не уловит, не поймет. Если бы мы могли увидеть, хоть разочек, эти вспышки, эти сполохи чистого огня друг в друге, мы бы никогда больше не смогли смотреть на мир с ленцой, вразвалочку, мы бы ежеминутно друг другу удивлялись.

Я понимал, что слова меня предали, но понимал я также и то, что должен либо с этим двуличием смириться, либо раз и навсегда отказаться от писания.

Длилось все это часа полтора, не больше, но, вспотевший и очищенный, я с обреченностью хронического больного сознавал, что будет новый припадок, что от меня теперь ничего не зависит и что единственное, что я могу, — не перечить, не украшать, не выворачивать в удобную сторону то, о чем мне нашептывают. Быть максимально правдивым — вот все, что мне оставалось.

Всё, что вы всегда хотели знать о Жуже, но боялись спросить

Это очень повышает нашу ценность, что мы тоже куда-то едем, а не сидим на одном месте.

Сережа

Казанова говорил, что любил всех своих женщин до безумия, но всегда предпочитал им свободу. Я не любила ни одну из своих работ.

Тем не менее, в искусстве бега я достигла тех же высот, что и милый друг Джованни в своей узкоспециальной области. История моих мытарств, разумеется, не столь захватывающа, как игривые эскапады величайшего в мире любовного похожденца, но есть у нас с ним общая роковая страсть к авантюрному колобродству, уводящая за собой по степным дорогам в сизую даль.

Топография моих передвижений с работы на работу довольно забавна и напоминает наскальные рисунки с элементами Петриковской росписи, где между пунцовыми ягодами калины бушует неандертальский эпос. Большой зал на третьем, комната на четвертом, одиннадцатом и стольких еще этажах — необитаемые островки жизни, испещренные мелкими отпечатками птичьих лапок. Но следы эти, скажем прямо, никакой исторической ценности не представляют. Они — как старый домашний халат: много петелек, пуговиц, кармашков, а внутри пустота. Разве что какой-нибудь повернутый на своем птичьем ремесле орнитолог заинтересуется моей чирикающей возней.

Все начиналось, как игра (с красного мяча), в которую втягиваешься рывками, схватывая

правила на лету. Поначалу было смешно и страшно (несмышленому новичку все смешно и все страшно), и я импровизировала, как актер комедии дель арте, который скован сюжетом, но раскован в речах. Собеседований было много — на серию мемуаров, на семь частей об утраченном и обретенном. Все они смешались, забылись, переплелись, и нередко мы сидели, я и очередной HR, ломая голову над загадкой дежа вю, смутно припоминая друг друга.

К моменту третьего забега на новое место я была уже маститым спринтером, назубок знающим правила быстрого старта и правильного дыхания. Вопросы, ответы, дежурные словечки и обороты речи были все те же. Тексты вакансий были одним лобзиком по фанере писаны: одинаковых, как цыплят по весне, их не могла распознать даже родная курица-наседка. Все они были молоды, дружны, развивались динамично, алкали креатива и сулили достойную оплату труда. Все они жить не могли без моего тепла, внимания и способности работать в сжатые сроки. Мы игрались, обменивались навязшими на зубах фразами, жеманно, как старомодные влюбленные, избегая прямых вопросов с прямыми ответами, и у каждого было что-то свое, срытое и стыдное на уме. Короче говоря, спектакль приелся, декорации истрепались, актеры вышли в тираж. Становилось скучно, и я ускорила темп, урезав дистанцию, с четырехсот метров перейдя на двести, сто, и, наконец, подобралась к заветным шестидесяти. Но все было тщетно.

Поступая на новую работу, я заранее знала, что надолго не задержусь. Очередную стоянку я выбирала с таким расчетом, чтобы не пришлось долго возиться с увольнением. Каждое новое место было лишь передышкой между забегами, когда взмыленный спортсмен пьет воду и ни на кого не смотрит. Конечно, я чувствовала себя лицемеркой, попавшим на шумный праздник в чужой стране туристом, который, перевирая слова и ровно ничего не понимая, истошно горланит веселую песню вместе с развеселой толпой. Но хоровое пение хорошо в церкви или на праздник, под зажигательный присвист петард, в остальное же время оно только раздражает и наводит тоску.

Ничего облагораживающего и возвышенного в страдании нет. И то, что эта заноза сидит в вас, заставляя время от времени сложить ладони рупором и что-то свое крикнуть миру, отнюдь его не оправдывает. Да, оно чему-то учит, не всегда хорошему, да, открывает порой простые истины, но без них вполне можно было бы обойтись. Помню, как задабривала свое страдание, скармливая ему по утрам кусочки города: огромную железную рыбу у входа в дорогой ресторан, гроздь сбежавших с детского праздника сиреневых шаров на дереве, ломтик балкона с трехногим стулом и детскими колготками на веревке, клинышек зеленой колокольни в солнечной паутине; как успокаивала сама себя, обещая — как ребенку обещают — «Миссис Дэллоуэй» или «Алису в городах» после работы. Самым действенным обещанием было, конечно, обещание свободы. Но такими деликатесами я располагала редко — только в те благодатные дни, когда заявление уже остывало в отделе кадров и все вокруг затуманивалось, с каждой минутой отдалялось в прошлое. Все-таки человек — удивительное существо: в любой мелочи находит себе и смерть, и панацею. Память делает спасительные зарубки — вот это дерево, эта занавеска, и мы каждый день проходим мимо них, своих и чужих, часто даже не подозревая об этом.

У каждого свои огоньки на пристани. Было время, когда я гонялась за отражениями солнца в чужих окнах по утрам. Однажды в августе, с понедельничным комом в горле, я спускалась вниз по проспекту. Тоска ритмично пульсировала где-то у солнечного сплетения, и было трудно дышать. Но тут солнце лизнуло габаритные огни легковушки на обочине, и эта темно-вишневая вспышка расцвела детским воспоминанием: вот точно так же загорался на солнце рубиновый глаз моего «Орленка», когда я выводила его летним утром из сумрака гаража. У него были зеленоватые, словно медью тронутые, шины и черное кожаное седло. Сине-зеленый, быстрый, звонкий, он любой конфетной фитюльке вроде «Тисы» (с насосом, ручным тормозом и кучей проводков) давал сто очков вперед.