Ключ от всех дверей

Ролдугина Софья Валерьевна

— Вы еще сердитесь на него? — осторожно спросила я.

Повариха тяжело покачала головой.

— Сержусь? Да с чего бы… Уж сколько лет минуло. Я тогда девочкой была, несмышленышем. Сколько он таких повидал? Не перечесть! — цокнула она языком. — А однодневок-то кто беречь станет? То-то и оно. Когда-то злилась, и ненавидела, и слезами из-за него, подлеца, горючими обливалась… Было дело. Но теперь-то все перегорело. Только песни его колдовские и остались.

Я улыбнулась, глядя на багровеющие в камине угли. Талант переживает человека — таков наш мир.

— А

если бы Суэло сейчас попросил у вас прощения, вы бы простили его?

— Отчего не простить? — пожала она плечами. — Да только что мертвых-то беспокоить… Пусть уходят высокими путями. Может, и встретимся еще. А вы почему спрашиваете это, госпожа Лале?

Сказать или в тайне сохранить?

— Госпожа Лале?

Сдается мне, некоторые тайны и должны оставаться тайнами. Ни к чему мне бередить уютный мирок Шалависы приветами с Сумеречных путей. Не по-человечески это будет.

— Просто так. Я зашла попрощаться, Шалависа, — по моим губам вновь скользнула улыбка — легкая, как перышко. — Вот и вспомнила, с чего все начиналось. Вы тут без меня в обиду себя не давайте — ни бардам, ни сплетникам. Ладно?

— Ох-ох, — вздохнула Шалависа. — И опять вас несет куда-то, только вернулись… А ученика своего с собою возьмете?

— Не знаю, — честно созналась я. — Да и стоит ли загадывать?

— Загад не бывает богат, — внушительно изрекла повариха, воздев указующий перст. Синий перештопанный носок опять свалился вниз, но она этого даже не заметила. — Вот что скажу вам, госпожа, я, почти целую жизнь прожившая: мы своему счастью сами мастера. Никто за нас шажочек не сделает, когда понадобится. Удачи вам, госпожа. Светлых снов да ровных путей!

— Светлых снов, Шалависа.

И послышалось мне, будто лопнула еще одна ниточка из тех, что привязывали меня к дворцу. Но оставалась еще самая важная, драгоценная…

Мило…

Не раздумывая больше, я отворила дверь в покои ученика.

В комнатах было темно и прохладно. Неуловимо пахло специями — корицей, кардамоном, гвоздикой, ванилью, немного — миндальным маслом и южными орехами. Подушки были небрежно раскиданы по диванам и ковру, ветер разметал на столе свитки. Витрина книжного шкафа была открыта, а на полу поблескивало…

…битое стекло?!

Холодея от почти суеверного ужаса, я бросилась к лампе. Чиркнула камешком о камешек, роняя искру в горючую смесь…

Комната озарилась ровным желтовато-розовым светом. И то, что в полумраке можно было принять за легкий беспорядок, превратилось в разгром. Будто бы кто-то отчаянно сопротивлялся, пытаясь не позволить… что? Кому?

Неужели Мило и впрямь грозила опасность? А я, дура набитая, весь день с Тирле нянчилась! Если с мальчиком что-то случилось…

Так, Лале, успокойся, глотни водички… вон графин стоит у кровати… о-хо-хо… Порассуждай спокойно: Мило могло взволновать твое исчезновение. Паренек он порывистый, да и к тому же волшебник. Может, просто покуролесил малость в комнате, душу отвел, а потом в город отправился — развлекаться?

Ой, не верится. И сердце болит — как будто что-то очень нехорошее с Мило произошло…

Внезапно

мой взгляд зацепился за письмо, лежавшее на столе. Уголки его были аккуратно придавлены чернильницей и гладкими камешками-пирамидками, что я подарила Мило на первый день весны с десяток лет назад. Уж больно тщательно расправлен был лист бумаги… Такой и не захочешь, а заметишь.

Тщетно пытаясь унять нервную дрожь, я медленно направилась к столу.

На листе было написано одно-единственное слово:

«Попалась».

— Что за вороньи шутки? — пробормотала я, подхватывая письмо, но прямо у меня в руках оно рассыпалось десятком мохнатых красных мотыльков.

— Ну, наконец-то, — обласкал мой слух низкий, до дрожи чувственный голос. — Я заждался тебя… Ла-аль-ле…

— Кирим! — обернулась я, мгновенно закипая от ярости. Если он посмеет что-то сотворить с Мило…

Я встретилась с ним взглядами — и застыла. Ибо передо мной был не лорд Багряного Листопада, искушенный дипломат, взвешивающий каждое слово — о, нет! — а непредсказуемый, опасный и жадный до развлечений Незнакомец-на-Перекрестке.

Словно в первый раз я смотрела на него — и едва узнавала. Когда-то, кажется, целую тысячу лет назад, на балу Ее величества Тирле, он показался мне именно таким — кроваво-алым, смертельно опасным, темным и страстным:

Пощади! — кинь клич! Я — хищник, ты — дичь, Ты слаба — вот судьба: По плечу хлопнет бич!

Карминово-красным горели губы на белом, как мел, лице. Языками багряного пламени вились вокруг головы глянцевые пряди волос. Сияли в полумраке глаза: один — пронзительно-желтым, другой — синим, как ночное небо. Ночные мотыльки вились вокруг него удушливым облаком, рассыпая с махровых крылышек серо-гранатовую пыльцу.

— Не угадала, милая, — усмехнулся он — будто огнем опалил. — Шайю.

И шагнул вперед — стремительно, будто разом заполняя все пространство, сминая мою волю, как тонкую бумагу.

— Где Мило? — хрипло прошептала я, как околдованная, глядя в его лицо. Гладкая белая кожа выглядела так, будто была покрыта лаком. Тронь ее — и разбегутся черной паутиной трещины.

Жутко. До дрожи жутко. Но я должна, обязана быть сильной.

— Где Мило? — повторила я тверже — и бесстрашно заглянула в его горящие глаза.

Шайю склонил голову набок. Огненные пряди колыхнулись — и опали на плечи.

Сердце колотилось в висках. Свет лампы померк. Или это у меня потемнело в глазах?

— Кирим пока заботится о нем, — растянулись в улыбке блестящие, словно темная глазурь цвета киновари, губы. — Но если ты, маленькая моя, хочешь увидеть своего любовника целым и невредимым, то тебе стоит поторопиться… За четыре дня мы изрядно истощили терпение.

— Кто ты? — в упор спросила я. Внутри все кипело и плавилось, словно в котле сумасшедшего — ярость, страх, отчаяние, решимость, ненависть и острая, горячая любовь.