Ключ Сары
Шрифт:
Ей очень не хватало Армель, ей бы так хотелось, чтобы она была здесь и сказала, что бояться не надо. Ей не хватало веснушек Армель, ее лукавых глаз и дерзкой улыбки. Думай о вещах, которые ты любишь, которые делают тебя счастливой.
Прошлым летом или позапрошлым, точно она уже не помнила, Папа отвез их на несколько дней в деревню, к реке. Названия реки она тоже не помнила, помнила только, что вода так нежно, так чудесно ласкала ей кожу. Отец попытался научить ее плавать. Прошло несколько дней, но она могла только барахтаться, как неуклюжий щенок, что очень веселило всех вокруг. А на берегу ее братик заходился
Девочка подняла голову и увидела, что мать разговаривает с Евой, молодой женщиной, которая жила неподалеку от них. У Евы было четверо маленьких детей, мальчишек, ужасных непосед, девочка их не очень любила. На лицо Евы легла та же печать, что и у матери, она выглядела растерянной и постаревшей. «Как могли эти женщины так постареть всего за одну ночь?» – подумала девочка. Ева тоже была полькой. И ее французский, как и у матери, был не очень хорош. Семья Евы, как и родня отца и матери девочки, все еще оставалась в Польше: родители, тети и дядья. Девочка вспомнила тот ужасный день – когда же это было? не так уж и давно, – день, когда Ева получила письмо из Польши и кинулась к ним, вся в слезах, чтобы рухнуть в объятия матери. Та постаралась ее утешить, но девочка знала, что мать тоже испытала удар. Никто так и не пожелал ей объяснить, что случилось, но девочка поняла, сосредоточенно ловя каждое слово на идише, которое могла разобрать, несмотря на рыдания. В Польше происходили ужасные вещи: целые семьи были убиты, дома сожжены. Остались только пепел и руины. Она спросила у отца, все ли хорошо с дедушкой и бабушкой, – теми самыми, чьи фотографии стояли на мраморном камине в гостиной. Отец ответил, что не знает. Новости из Польши были плохие, но он не хотел ничего ей рассказывать.
Не сводя глаз с Евы и матери, девочка спросила себя, правы ли были родители, оберегая ее от всех тревожных и тяжелых новостей, держа ее в неведении. Правы ли были, когда не стали объяснять, почему все так изменилось для них с начала войны. Как в тот день в прошлом году, когда муж Евы не вернулся. Он исчез. Куда он пропал? Никто не хотел ей говорить. Она терпеть не могла, когда с ней обращались как с ребенком. Терпеть не могла, когда взрослые переходили на шепот, стоило ей зайти в комнату.
Если бы они ей сказали, если бы сказали все, что знали сами, ей было бы сегодня легче?
– Со мной все в полном порядке, просто немного устала, и все. Ну, кого вы еще сегодня ждете?
Прежде чем Эрве успел ответить, в комнату зашел Кристоф – воплощение истинно парижского шика, весь в изысканной гамме цветов – в хаки и молочно-белом, и с ароматом духов класса люкс. Кристоф был чуть моложе Эрве, круглый год ходил загорелым и стягивал волосы с пробивающейся сединой в хвост на затылке, «а-ля Карл Лагерфельд».
В ту же секунду в дверь позвонили.
– Ага, – сказал Кристоф, посылая мне поцелуй, – это, наверно, Гийом.
И побежал открывать.
– Гийом? – поинтересовалась я у Эрве.
– Новый друг. Работает в рекламе.
Гийом был высоким, темноволосым, ближе к сорока. Он принес ароматизированную свечу и букет роз.
– Познакомься, это Джулия Джармонд, – представил меня Кристоф. – Наша любимая подруга-журналистка, мы знаем ее еще с тех пор, когда ты был совсем юным.
– То есть со вчерашнего дня… – пробормотал Гийом с чисто французской галантностью.
Я старалась почаще улыбаться, зная, что Эрве следит за мной. Странно, ведь в любое другое время я бы доверилась ему. Рассказала бы, как странно я себя чувствую всю последнюю неделю. О проблемах с Бертраном. Я всегда стойко переносила провокации мужа, его иногда очень неприятный юмор. Меня это никогда не задевало и не смущало. Но сейчас все переменилось. Раньше я восхищалась его умом, присущим ему сарказмом. Я только больше влюблялась в него.
Люди смеялись его остротам. Они его даже немного побаивались. За его неотразимым смехом, искристыми синими глазами и чарующей улыбкой скрывался человек жесткий и требовательный, привыкший получать все, что захочет. Я сносила все это, потому что всякий раз, когда он понимал, что задел меня, он приносил извинения, не жалея цветов и подарков. И страстной любви. Именно в постели наша связь с Бертраном становилась истинной – там никто ни над кем не стремился взять верх. Я вспомнила, как Чарла однажды сказала мне после какой-то особенно едкой тирады моего супруга: «Интересно, этот монстр хоть изредка обращается с тобой по-человечески?» Потом, увидев, что я слегка покраснела, добавила: «Господи! Вот теперь картина ясна. Воссоединение на постели. Дело сильнее слов!» И она вздохнула, похлопав меня по руке. Почему же сегодня вечером я не стала откровенничать с Эрве? Что-то меня удерживало. Я так и не промолвила ни слова.
Когда мы расселись за большим восьмиугольным столом, Гийом спросил меня, в каком издании я работаю. Я ответила, но на его лице ничего не отразилось. Французы не знали «Seine Scenes». Его читали только живущие в Париже американцы. Мне было все равно. Я никогда не гонялась за славой. У меня была хорошо оплачиваемая работа, которая оставляла мне свободное время, несмотря на приступы деспотизма у Джошуа, и меня это вполне удовлетворяло.
– И над чем вы сейчас работаете? – вежливо спросил Гийом, наматывая на вилку зеленые тальятелле.
– Над Вель д’Ив, – ответила я. – Скоро будет шестидесятилетний юбилей.
– Ты имеешь в виду ту облаву во время войны? – уточнил Кристоф с полным ртом.
Я собиралась ответить, когда заметила, что вилка Гийома застыла между его ртом и тарелкой.
– Да, та большая облава на Зимнем велодроме, – подтвердила я.
– Но ведь дело было где-то за пределами Парижа? – продолжал Кристоф, не прекращая жевать.
Гийом мягко положил вилку. Его глаза не отрывались от моих. Темные глаза, изящные, четко очерченные губы.
– Нацистские штучки, я полагаю, – сказал Эрве, подливая еще шардоне. Никто из них двоих, кажется, не заметил, как исказилось лицо Гийома. – Нацисты хватали евреев во время Оккупации.
– На самом деле это были не немцы… – начала я.
– Это была французская полиция, – прервал меня Гийом. – И это произошло в центре Парижа. На стадионе, где проходили знаменитые велосипедные гонки.
– Ну да? Правда? – удивился Эрве. – А я думал, что это были нацисты и где-то в пригороде.
– Я изучаю информацию по теме вот уже неделю, – пояснила я. – По приказу немцев, это да, но все сделала французская полиция. Ты не проходил это в школе?