Ключевой

Какой бы ни была информация – она начало всего. Точка отсчета. Нулевая координата.

С самого рождения мир для нас – белая пелена без времени и пространства. И постепенно в нем появляются звуки, запахи, очертания. Мир живет и развивается вместе

с нами. Он растет в длину, ширину и высоту, он набирает вес, становится старше. И вот уже состоит из множества деталей, расположенных в самых причудливых комбинациях. Это наш мир. Мы видим и знаем его. Мы понимаем, как он устроен. Изучив все внутри и вокруг себя, вывернув наизнанку опыт предыдущих поколений, мы неутомимо движемся вперед, с радостным предвкушением, что вот-вот нам откроются великие знания! Мы озарены ореолом своей собственной значимости и не замечаем, как начинаем тлеть, подобравшись вплотную к источнику знаний.

Хотя кто я такой, чтобы об этом рассуждать? Журналист? Писатель?

Идея познания всегда казалась мне безупречной. Чем больше тебе известно, тем более ты совершенен. Знания – великая сила, гармония нашего развития. Но и в ней есть изъян. Я нашел его. И это вам не победный клич типа «Эврика!». Это боль, невыносимая, страшная. Я отдал бы все, чтобы никогда не знать об этом.

Началось все обычным будничным утром. Я проснулся в полвосьмого от оклика жены. Вероника вставала на работу раньше и успевала, пока я досматривал сны про земноводных, парящих в туманности, приготовить нехитрый завтрак – тосты с инжирным вареньем и мягким сыром.

– Завтрак!

Я открыл глаза и потянулся. Сквозь задернутые шторы спальни пробивался свет встающего солнца – яркий луч словно делил меня на половины: его путь к платяному шкафу, стоящему напротив окна, пролегал прямо по моей груди. Я оттолкнулся от подушки и сел на кровати так, что теперь полоса проходила прямо по моему носу. Чуть покачиваясь вправо или влево, я подставлял яркому солнцу то один, то другой глаз. Сквозь закрытые веки казалось, что я еду на поезде в тоннеле и мимо проносятся яркие фонари.

Наконец я встал и, сделав шаг к окну, рывком распахнул шторы. Комната озарилась. Она была светлой, теплой – такой, как мы и хотели видеть нашу спальню. Большая кровать с бежевым изголовьем, пара тумбочек в тон, заваленных журналами с ее стороны и одиноким телефоном на зарядке – с моей; платяной шкаф с зеркальной дверцей, на которой свет сразу же обнаружил отпечатки моих пальцев (только я мог так неаккуратно закрывать дверцу, в то время как Вероника ее постоянно протирала!); однотонные светло-серые обои; потолок с аккуратными карнизами и дешевая «под старину» люстра, которую мы прихватили еще со съемной квартиры. Жена говорила, что она хоть и не попадает в общую концепцию авторского дизайна, но будет напоминать нам о молодости, когда у нас не было «ни кола ни двора», но была пьянящая романтика ужинов из консервных банок, с обязательной гитарой и песнями хором из нестройных голосов, который так радовал соседей в полночь, что они постоянно сигнализировали нам об этом морзянкой по трубам отопления.

Покачиваясь, я побрел на кухню, накидывая по дороге свой синий махровый халат, потому что Вероника настояла, чтобы я не бродил по квартире «голый». Она была уже одета в свою привычную униформу работника банка – черная юбка строго по колено и белая блуза. Стояла лицом к разделочному столу рядом с кухонной

плитой и резала кабачок для нашей морской свинки – редкой обжоры, которая жила в просторной клетке под кухонным столом и начинала призывно пищать, едва только слышала звук ножа по доске.

Я приобнял жену сзади и чмокнул в затылок. – Умывайся давай, и – завтракать! – сказала она, не оборачиваясь.

– Хорошо! – Я отправился в ванную, где сбросил халат, чтобы не намочить рукава, и начал чистить зубы, разглядывая в большое зеркало свое сонное лицо со следами от подушки на щеке. Намочив руки, я пригладил волосы – мыть голову не хотелось – и, подхватив халат, пошел снова на кухню. Вероника уже была за столом и допивала свой кофе, внимательно изучая что-то в планшете.

– Что пишут? – спросил я, усаживаясь рядом.

– Да опять просадка по акциям, – сказала она, не отрываясь от чтения. – Как слетал?

– Пять часов – полет нормальный! – усмехнулся я, не совсем поняв, о чем она.

Вероника была финансовым аналитиком и каждое утро начинала с потребления потоков информации. Я, конечно, по долгу службы тоже читал много новостей и кое-что слышал о падении котировок акций, банковских кризисах и тому подобной ерунде, но если для Вероники это была вся жизнь, то для меня – словно эхо проходящего поезда, уехал, и ладно. Несмотря на то что я любил свою работу в газете, всегда много и с удовольствием писал, но в последние годы вдруг обнаружил в себе невероятную тягу к природе.

Как только выдавался свободный денек, я сразу спешил за город, прокатиться на велосипеде, на лыжах, пройтись пешком. Я даже специально купил палатку, чтобы выбираться в какие-нибудь «дикие» места. Все ждал, как мы отправимся на Байкал… Но Вероника была слишком занята фитнесом, спа-центрами, магазинами, подружками и, конечно, работой. Работа по вечерам, работа по выходным, работа по праздникам. Это приносило деньги, но было ли в этом удовлетворение?! Когда она приходила уставшая домой и падала на диван с одной лишь просьбой, чтобы ее оставили в покое на полчаса… Не знаю, вряд ли.

Как хорошо, что у нас был сын! Каждое утро жена отвозила его в детский сад, а я спешил с работы, чтобы забрать его у дедушки, моего отца, который жил неподалеку и страховал нас на случай, если мы задержимся.

Максим рос чудесным ребенком. Подвижный, смышленый, со всегда смеющимися глазками и лукавой полуулыбкой, он до боли напоминал меня на моих детских фотографиях, а мой отец, который не чаял в нем души, говорил, что у него появился второй шанс, наконец, провести со мной детство. В моем «первом» детстве папа и по совместительству будущий дедушка Макса объездил весь Союз, а потом и весь мир в составе Государственного оркестра джазовой музыки. Его месяцами не бывало дома, и мы с сестрой играли «в папу», притворяясь, что он вдруг неожиданно приехал и его лишь надо отыскать где-то в квартире.

Играл мой отец круто, очень круто. И строки старой песни «барабан был плох, барабанщик – бог», были написаны словно о нем. Но барабанщик, может, и был богом, но на шестом десятке его выбила из-за установки довольно редкая болезнь – «запястье перкуссиониста», – при которой у человека почти пропадает подвижность кистей рук. И вот мой папа прочно осел на пенсии. Мама умерла несколько лет назад, не хочу вспоминать об этом. Но боюсь просто представить, что бы случилось с моим жизнерадостным отцом, если бы после ударных и жены его еще лишили и внука. Макс был для него всем миром!