Ключи к декабрю (сб.)
Шрифт:
— Мое платье пропало! — выпалила она, когда он затормозил рядом. — Вы можете его починить?
Он кивнул.
— Конечно, могу. — Он показал на маленький гаражик на задворках магазина.
— Раздеться можете там, — сказал он.
Она торопливо пересекла магазин. В темноте можно было разглядеть лежащие повсюду автоплатья и автокостюмы. Она взглянула на свое старое платье, и ей захотелось плакать. Не надо было расставаться с ним! Надо было прислушаться к голосу рассудка и не дать себя увлечь этой безвкусной шляпкой-шлемом.
В гаражике было холодно,
Теперь, без платья, стало еще холоднее, и она забилась в угол, стараясь согреться. Вскоре Арабелла услышала постукивание и выглянула в единственное окошко. Говард трудился над правым передним крылом. По тому, как ловко он это делал, можно было сказать, что он выправил сотни таких крыльев. Кроме стука резинового молотка, ничто не нарушало ночной тишины. Улица была пустой и темной. В конторах напротив светилось всего несколько окон. Над крышами домов, захватив всю площадь в центре города, горела реклама Большого Джима. Реклама менялась. “Что хорошо для Большого Джима, хорошо для каждого”, — утверждала она сначала. А потом спрашивала: “Если бы не Большой Джим, что бы с нами было?”
Стук… стук… стук… Вдруг ей вспомнилась музыкальная телепередача “Зигфрид Шоссе” (из серии “Опера может быть интересной, если ее переделать на современный лад”). В первом акте оперы Зигфрид не дает прохода одному механику по имени Мимир (своему предполагаемому отцу) и упрашивает его сделать такую гоночную машину, которая бы обогнала на предстоящих гонках в Валгалле машину одного мерзавца, обладателя модели “фафнир”. Стук молотка подхватывают барабаны, пока Мимир без устали возится с автомобилем, а Зигфрид все снова и снова вопрошает, кто же его настоящий отец. Стук… стук… стук…
Говард кончил выпрямлять крыло и занялся теперь шляпкой-шлемом. Кто-то в лимонно-желтом “провиденсе”, шурша шинами, проехал по улице. Вспомнив о времени, она взглянула на часы: было двадцать пять минут двенадцатого. Мама с папой будут довольны — они спросят ее за завтраком, когда она вернулась, и получат ответ: “Что-то около двенадцати”. Они всегда жаловались на то, что Арабелла рано возвращается домой.
Потом она снова подумала о Говарде. Он уже выправил вмятину на шляпке и теперь замазывал царапину. Закрасив царапины на крыле, он притащил шлем и платье к гаражику и просунул их в дверь. Она быстро оделась и выехала на улицу.
Из-за ветрового стекла он разглядывал Арабеллу. Голубые глаза его, казалось, излучали мягкий свет.
— Как хорошо на колесах! — сказал он.
Она изумленно посмотрела на него.
— Что вы сказали?
— Так, ничего. Это из рассказа, который я когда-то читал.
— О!
Она удивилась. Обычно механики не увлекаются чтением, да и все остальные тоже. Ее так и подмывало сказать, что она тоже любит книги, но она сдержалась.
— Сколько я вам должна? — спросила
— Хозяин пришлет счет. Я тут всего лишь рабочий.
— Всю ночь работаете?
— До двенадцати. Когда вы приехали сюда покупать платье, я только приступил к работе.
— Вы… вы очень хорошо починили мое платье. Я… я не знаю, что бы я делала…
Она оборвала фразу.
Мягкий свет, который излучали его глаза, погас. Теперь они смотрели холодно.
— Кто это был? Гарри Четырехколесный?
Ей было стыдно, но она заставила себя посмотреть ему прямо в глаза.
— Да! Вы… его знаете?
— Немного, — сказал Говард, и она поняла, что этим “немного” сказано многое. При ярком свете рекламы Большого Джима лицо его, казалось, вдруг постарело, а в уголках глаз появились морщинки, которых она прежде не замечала.
— Как вас зовут? — отрывисто спросил он.
Она ответила.
— Арабелла, — повторил он. — Арабелла Радиатор. А меня — Говард Автострада.
Арабелла взглянула на часы.
— Мне пора, — сказала она. — Большое вам спасибо, Говард!
— Не за что, — сказал он. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
Она ехала домой по пустынным темным апрельским улицам. Весна кралась за ней на цыпочках и нашептывала на ухо: “Как хорошо на колесах! Как хорошо на колесах!”
— Ну, — сказал на следующее утро отец, принимаясь за яичницу, — как этот двухсерийный фильм?
— Какой двухсерийный, — спросила Арабелла, намазывая маслом ломтик тоста.
— Ага! — сказал отец. — Значит, фильм быт не двухсерийный!
— В некотором смысле, наверно, и в самом деле было две серии, — сказана мать. — Одна в кино, а другая — где-нибудь в другом месте.
Арабеллу стала бить дрожь, но она справилась с собой. Прямота ее матери напоминала рекламные телевизионные передачи. Это в какой то мере гармонировало с яркими безвкусными микроавтобусами, которые она носила. Сегодня на ней было красное платье с выпуклой решеткой, изогнутой хвостовой частью и массивными темными стеклоочистителями Арабелта снова подавила дрожь.
— Я… хорошо провела время, — сказала она. — И не сделала ничего плохого.
— И это все новости, — спросил отец.
— Наша целомудренная маленькая двадцатисемилетняя — почти двадцативосьмилетняя дочь, — сказала мать, — чиста, как первый снег. Наверно, теперь ты наложишь на себя епитимью — будешь вечерами сидеть дома и читать книжки.
— Я тебе говорила, что бросила читать книги, — сказала Арабелла.
— Читай себе на здоровье, — заметил отец.
— Бьюсь об заклад, ты ему сказала, что не хочешь его больше видеть, потому что он хотел тебя поцеловать, — сказала мать. — Ты всем так говорила.
— Нет, не сказала! — Арабеллу теперь опять бита дрожь. — Как раз сегодня вечером мы с ним встречаемся снова!
— Вот это да! — сказал отец.
— Ура! — сказала мать. — Может быть, теперь ты станешь вести себя, как велит Большой Джим, — выйдешь замуж, будешь больше потреблять и поможешь своим сверстникам нести бремя поддержки нашей экономики.