Ключи к декабрю (сб.)
Шрифт:
Он подошел к дому Стайлса и, стоя на тротуаре, оглядел его.
Это был старый дом, окруженный тенистыми деревьями — их посадили много лет назад; двор, выходивший на улицу, весь зарос кустарником. Иногда вдруг кто-то приходил, подстригал газон, а то и подрезал зелень и приводил в порядок клумбы, чтобы отблагодарить Воспителл за заботу о детях, потому что они не брали денег.
Чудно, они совсем не берут денег, подумал Дин. Будто деньги им и не нужны, будто, если б они у них были, Воспителлы не знали бы, что с ними делать. А может, деньги им и вправду не нужны — ведь они не покупали
Было время, когда в городе ломали голову над тем, как это Воспителлы обходятся без пищи или, во всяком случае, не покупают еды. Потом об этом перестали судачить — жители решили, что насчет чужаков никогда ничего не узнаешь, не надо и пытаться.
И это, конечно, было правильно.
Внезапно Дин осознал, что дом Стайлса был даже старше его собственного. Он был построен не по единому плану — такие дома были в моде задолго до того, как стали делать все комнаты этажа на одном и том же уровне.
Окна были занавешены тяжелыми портьерами, но в щели пробивался свет, и Дин понял, что Воспителлы у себя. Ведь они никуда не отлучались из дома, разве что нужно было присмотреть за младенцами; но в последние годы они совсем редко выходили, потому что у людей вошло в привычку оставлять детишек в их доме. Ребята у них никогда не плачут, даже самые крошечные. Им всем очень нравится бывать у Воспителл.
Он сделал еще несколько шагов, поднялся на крыльцо, позвонил.
Подождав немного, он услышал какое-то движение в доме.
Дверь отворилась, и на пороге, загораживая свет, показалась фигура одной из Воспителл. Дин уже совсем забыл их облик — ведь он их видел много лет назад.
Дин припомнил, что вскоре после того, как Леймонт Стайлс вернулся домой, он встретил всех трех и потом время от времени то одну, то другую видел на улице издалека. Но воспоминание о них и удивление при виде их изгладились из памяти, и сейчас как будто заново, с прежней силой его поразили волшебная грация, неожиданное ощущение, будто столкнулся лицом к лицу с нежным цветком.
Лицо это, если его вообще можно было так назвать, светилось добротой, оно было слишком нежным, таким нежным, что в нем совсем не чувствовалось характера и даже индивидуальности. Удивительная кожа, румяная, словно лепестки цветка, а тело стройное до неправдоподобия, и все же оно настолько исполнено грации и гармонии, что при виде его забываешь о хрупкости. От ее фигуры веяло милой простотой, такой наивностью, что все остальное перед этим меркло.
Нет ничего удивительного в том, что дети так любят их, подумал Дин.
— Мистер Дин, — произнесла Воспителла, — пожалуйста, войдите. Это для нас большая честь.
— Спасибо, — ответил он, снимая шляпу.
Он сделал несколько шагов и услышал, как закрылась дверь. И вдруг Воспителла снова оказалась рядом с ним.
— Пожалуйста, в это кресло, — предложила она. — Оно у нас специально для особо почетных гостей.
Все
Где-то в доме послышался детский смех. Дин повертел головой, чтобы понять, откуда он доносится.
— Это из детской, — сказала Воспителла. — Я закрою дверь.
Дин погрузился в кресло, положил старую, мятую шляпу на свое костлявое колено и принялся поглаживать ее костлявыми пальцами.
Воспителла вернулась и села на пол перед Дином, села единым движением, без малейшего усилия, и у Дина создалось впечатление, будто взметнулся яркий подол, хотя на самом деле никакого подола не было.
— Да, — произнесла Воспителла так, словно хотела сказать, что теперь все ее внимание приковано к Дину.
Но он молчал, потому что в комнате все еще слышался смех. Даже когда дверь в детскую закрыли, все еще слышался детский смех. Он заполнял комнату, это был по-настоящему счастливый, веселый, непринужденный, искренний, беспечный смех ребятишек, которые упиваются игрой.
Но мало того. Искорка детства сверкала в воздухе, и у Дина возникло давно забытое чувство, что он вне времени, что день никогда не кончится, что о конце его даже подумать невозможно. Легкий ветерок из несбыточной страны принес с собой запах ручья, что влечет по течению флотилии опавших осенних листьев, и чуть слышное благоухание клевера и ноготков, и аромат пушистого, только что выстиранного одеяла, какие бывают на детских кроватках.
— Мистер Дин, — сказала Воспителла.
Он виновато вскинулся.
— Простите, — сказал он. — Я заслушался.
— Но ведь дверь закрыта.
— И все же в этой комнате — дети, — проговорил Дин.
— В комнате нет детей.
— Совершенно верно, — ответил он. — Совершенно верно.
Но они были здесь. Он слышал их смех и топот их ног.
Здесь были дети или, по крайней мере, такое ощущение, будто они здесь есть, и будто здесь много цветов, которые на самом деле давным-давно засохли и погибли, но ощущение осталось. И ощущение красоты, красоты в разных ее проявлениях — и в цветах, и в ювелирных поделках, и в маленьких картинах, и в веселых разноцветных шарфах — вещах, которые на протяжении многих лет давали Воспителлам вместо денег.
— Эта комната, — запинаясь, смущенно сказал он. — До чего же приятная комната. Мне здесь так хорошо.
Он почувствовал, что окунается в юность и веселье. Если б он мог, подумалось ему, если б он только мог, он бы влился в течение этой жизни и был бы таким, как они.
— Мистер Дин, — произнесла Воспителла, — вы очень чувствительны.
— Мне очень много лет. Может быть, в этом причина, — ответил Дин.
Комната была и старой, и старомодной, словно двухсотлетней давности — небольшой кирпичный камин, отделанный белым деревом, и сводчатые дверные проемы, и окна, от потолка до пола скрытые тяжелыми, черно-зелеными занавесями с золотой нитью. Здесь царили прочно обосновавшийся комфорт и ощущение нежности, которого современная архитектура — алюминий и стекло — никак не могла дать В комнате кое-где виднелась пыль, было шумно, может, и грязновато, но возникало чувство, что ты дома.