Ключи от Стамбула
Шрифт:
Старший советник прусского посольства, высокий, синеглазый, обаятельный блондин в отлично сшитом фраке, сойдясь возле буфета со своим коллегой из британской миссии и явно поджидая направлявшегося к ним барона Редфильда, любителя шампанских вин, смешливо скривил губы.
– Наши посольские куклы сразу попритихли.
Лакей поднёс ему фужер с «Veuve Clicqout» [1] и он привычно снял его с подноса.
– Вы только посмотрите на жену австрийского посла: самолюбие её потрясено, это уж точно.
1
Вдова
Англичанин усмехнулся и, пригубив свой бокал с вином, пустился в небольшое рассуждение.
– Иначе и быть не могло. Стоит женщине увериться в своём очаровании, в той красоте, которой обладает её тело, магически влекущее к себе сердца и взгляды, с ней происходит резкая метаморфоза, и там, где она раньше уступила бы разумной мужской логике, нисколько не смущаясь этим фактом, её собственная начинает бунтовать и требовать – нет, не поблажек и уступок! – это бы ещё куда ни шло, а полной, так сказать, капитуляции чужого, не угодного ей, мнения.
– И с этим ничего нельзя поделать? – спросил советник прусского посольства с тем выражением весёлого лица, когда любой вопрос, пусть даже философский, кажется уже не столь и важным.
– Ничего. – Англичанин встряхнул головой и поправил свои волосы, не столько золотисто-светлые (при ярком свете люстры), сколько жёлто-рыжие с густым тёмным отливом. – Любой диктат, будь это диктат власти или диктат красоты, всегда больно гнетёт и мягким не бывает. Он может таким лишь казаться, причём, казаться людям посторонним, обособленным от непосредственной его «давильни».
Синеглазый блондин вскинул бровь, изумлённо воскликнул: – Ну, надо же! – и вновь обратил свой взор на миловидную жену австрийского посла, которая стояла, чуть не плача, обиженно покусывая губы.
– Вы только посмотрите на неё! Она едва скрывает свою ярость.
– Вас это удивляет? – спросил рыжеволосый дипломат, пряча улыбку превосходства.
– Я ей сочувствую, – ответил обаятельный блондин, невольно потирая подбородок. – Мы все привыкли избирать её царицей бала, а теперь, мне кажется, она готова разрыдаться.
– Это вы о ком? – спросил с лёгкой одышкой барон Редфильд, неспешно подавая ему руку для пожатия.
– Да так, – пробормотал советник прусского посольства, переглянувшись с англичанином. – О милых сердцу дамах.
– О мнимых и действительных кумирах, – с крайней почтительностью пояснил британский дипломат, стараясь уловить реакцию барона на свои слова.
– О мнимых говорить не стоит, – назидательно сказал в ответ банкир и почти залпом выглотал шампанское. – А бал сегодня, в самом деле, цимес!
– Чем же он вас восхитил? – добавив к почтительности толику мягкой иронии, вызванной словечком «цимес», с полупоклоном спросил англичанин.
– На нём впервые победила красота.
– А что побеждало до этого?
– Скука.
Весь вечер Екатерина Леонидовна не отходила от Игнатьева, опираясь на его правую руку, галантно согнутую в локте. Сам же Николай Павлович, ведя беседу с тем или иным интересующим его лицом, нет-нет да и поглядывал на неё восторженно-блестящими глазами.
Когда начались танцы, музыка вынесла их почти на середину залы, и всякому, кто наблюдал за ними, стало ясно: не было ещё в дипломатическом сообществе Константинополя более прекрасной супружеской пары.
В
– Эдак всё золото Порты перекочует к Игнатьевым! – возмущался австрийский посланник, верный политической традиции Габсбургов «лавировать и ловить рыбку в мутной воде».
– Да черт бы с ним, с этим золотом! – раскуривая трубку и выкашливая дым, негодовал английский посланник лорд Литтон (сэр Генри Даллинг и Бульвер), имевший обширные связи в турецком обществе и ревниво усмотревший в благосклонности султана охлаждение к той политике, которую он рьяно проводил в Константинополе. – Боюсь, что посольская чета Игнатьевых в скором времени будет не менее опасна, чем два новейших броненосца, которые мы строим для султана! А может, даже превзойдёт их по своей военной мощи.
Прусский посланник граф Брасье де Сен-Симон дальновидно избегал громких высказываний. Он молчаливо соглашался с сэром Бульвером, зато посол Франции, в глазах которого не гас огонь самодовольства, снисходительно похлопывал по плечу своих приунывших коллег и во всеуслышание провозглашал, что никому не суждено первенствовать в Константинополе, пока в нём пребывает он, маркиз де Мустье!
Его заносчивая речь, обращённая к дипломатической элите, напоминала многим пошлый диалог из дурацкой французской комедии.
– Хозяюшка! Вы предлагаете мне спать? Но я вам спать не дам, и не надейтесь.
– А я уйду от вас, запрусь в уборной!
– Вы и уйдёте от меня, да не уснёте; сами позовёте в будуар…
– А вы, однако…
– Что?
– Большой нахал!
Бахвальство маркиза де Мустье дико возмущало представителя Италии: он хмурился… и соглашался.
Франция и впрямь первенствовала в Турции. Всё решалось так, как ей хотелось. Наверно, исходя из всего этого, мужалых сыновей турецких богатеев в Стамбуле не увидишь: они все в Париже. Дарят азиатские платки местным субреткам. Да и что им делать, падким на соблазны мира обалдуям, скромникам и прощелыгам, здесь, в столице Порты Оттоманской, где в любой харчевне вас могут накормить салатом из немытых овощей, приготовить шашлычок из дохлой собачатины и взять ещё за это деньги, приторно и мерзко улыбаясь. Ты мене уважай, я – табе. А могут и зарезать, если ты свернул не на ту улицу. Подумать страшно, что творилось и творится в самом лучшем городе земли его людьми! Да, может, это и не люди вовсе, а? Шайтаны, оборотни, духи? У них, конечно, есть понятие о чести, но… весьма своеобразное. Сперва бакшиш, потом всё остальное.
А бальная зала сияла! Оркестранты честно отрабатывали деньги: наяривали от души. Пыль столбом стояла – все плясали.
– Хороши балы у падишаха! – радовался жизни третий секретарь австрийского посольства и, глядя на него, все понимали, что не стоит увлекаться анисовой водкой, как это делают турки, которым Аллах запретил пить вино. Зато пахлава и шербет расчудесные.
– Отличный бал.
– Скандалиозный.
По мере того, как голоса мужчин становились всё громче, а смех развязней, дамы начинали усиленно шушукаться и деловито переглядываться между собой, как переглядываются охотники, сидя в засадном лабазе, сооружённом из жердей и веток, недалеко от того места, где должен появиться зверь, будь это бурый увалень медведь, хозяин леса, или же благородный олень. Многие при этом улыбались, что-то отмечая про себя. И наводили кое на кого лорнеты.