Книга Асты
Шрифт:
Он оказался даже красивее Кроппера. Белокурый, высокий, с настоящей военной выправкой. С какой стати я ожидала, что он будет в форме? Война же закончилась. На нем был черный костюм, рубашка с очень высоким и тугим воротничком и темный галстук. В голове мелькнуло — должно быть, мелькнуло, — что надо было оставаться в черном платье.
Я подошла к нему и подала руку. Он взял ее обеими ладонями, и это почему-то удивило меня. Обычно я не замечаю цвет глаз у людей. Я могу знать их годами и не помнить, какого цвета у них глаза. Но его глаза я увидела. Причем они не настолько яркие, как у меня! Я обратила внимание
Он назвал меня «мадам».
— Мадам, — сказал он. — Я очень благодарен за приглашение. — И добавил: — А мы уже поговорили с этой прелестной юной леди про ее брата.
Я отослала Свонни. Предчувствовала, что мне расскажут о таких вещах, о которых ей слышать не следует. Он не присел, пока я не предложила, был очень вежлив, но в то же время я видела, что в этом человеке нет рабского угодничества. Он независим и полон собственного достоинства. И этим мы похожи.
Эмили принесла все для чая, но я приготовила чай сама, вскипятив медный чайник на спиртовке. Я это делаю только для особых гостей. Он сказал, что я должна простить его пристальный взгляд, он ожидал увидеть пожилую леди, и снова назвал меня «мадам».
— Называйте меня миссис Вестербю, — попросила я. — Вы стали важным человеком, заслужили самую большую награду. Вы покажете мне свой Крест Виктории?
Представьте себе, но у него не было с собой ордена. Оказывается, он никогда не надевает его.
Я спросила, был ли он знаком с Моэнсом до сражения.
— Моансом? — переспросил он.
Тут я впервые осознала, как нелепо звучит это имя для английского уха.
— Джека, — уточнила я. — Все звали его Джеком, кроме матери.
И я рассказала ему об именах в нашей семье, о трудностях с языком, о том, как трудно привыкать к новой стране. Он слушал с неподдельным интересом. Я к такому не привыкла, мужчины обычно не слушают, что говорят женщины. Беседа об именах отвлекла нас, и я перевела разговор в нужное русло.
— А вообще вы знали его? Каким он был с самого начала?
— Очень веселым, — ответил он. — Джек был смелым парнем.
И поведал, что они знали друг друга хорошо, часто беседовали. Выяснили, что жили близко друг от друга в Лондоне, и это их сблизило. Моэнс рассказал, что жил в Хэкни, и уточнил, где стоял наш первый дом, когда мы только приехали в эту страну в 1905 году. И здесь вышло совпадение: сержант хорошо знал тот район, у него там были друзья, причем в то же самое время.
Я попросила рассказать, что случилось в тот день, первого июля, в Сомме, и он поинтересовался, что я уже знаю.
— Полковник Перри написал мне, — ответила я, — и сообщил, что Моэнс умер сразу же, но что-то не верится. Хочется, чтобы вы рассказали правду.
— Война совсем не похожа на то, как люди видят ее дома, — сказал он. — Если бы они знали правду, войн никогда бы больше не было. Политикам это невыгодно.
— Так что же было на самом деле?
Он смотрел на меня своими глазами цвета гранита, но тут отвел взгляд. Словно говорил: «Я могу смотреть вам в лицо, когда мы обсуждаем воображаемых политиков, но когда я говорю правду, невозможно встречаться с вами взглядом».
Сержант выходил на нейтральную полосу, чтобы найти молодого лейтенанта Квигли. Денщик
Лейтенант Квигли, когда сержант увидел его на рассвете, был уже мертв. Его убили рядом с немецкими проволочными заграждениями, поэтому сержант оставил его там и вернулся, не скрываясь от врага.
— Они даже не стреляли в меня, — сказал он. — Не знаю почему. Может, не верили своим глазам. Я оглядывался на них и поэтому чуть не споткнулся о Джека. Я дал ему попить из своей фляги, затем поднял на руки. Это показалось немцам уже слишком, и они открыли огонь. Меня ранили в руку. И уже другой парень, храбрее меня, вытащил нас обоих.
Я отдала бы десять лет жизни, чтобы не задавать этот вопрос. Но такие сделки заключить невозможно. Ты или можешь прятаться от правды, или нет. Лучше я стану несчастной и захочу умереть, но узнаю правду. Не желаю обманываться. Это Расмус может обманывать себя, если захочет, в своем бизнесе, но не мне его судить. Но за свои поступки я отвечаю сама.
И я спросила, чувствуя, как проглоченный чай подкатывает к горлу вместе с желчью:
— Моэнс тогда был еще жив?
— Я мог бы сказать вам то же, что и полковник Перри.
— Нет, вы расскажете правду.
Он так и сделал, но я не могу это записать. Я хотела знать, и я получила то, что хотела. Вернее, думала, что хотела. Лучше быстро продолжить, но эту часть пропустить.
Моэнс умер через два дня в госпитале на набережной Эскаль в Гавре.
Сержант ждал, что я заплачу. Но я не заплакала. Я не плачу. Я думала — этот человек старался спасти жизнь моему сыну. Почему? Они не были родственниками или давними друзьями, однако он рисковал жизнью, чтобы спасти Моэнса. Я никогда не пойму людей.
— Вы зайдете еще? — спросила я. — Когда мы сможем поговорить об этом?
Он сказал, что зайдет. Но на самом деле я больше не хочу говорить об этом, а хочу поговорить с ним. Я сумасшедшая? На прощанье я подала ему руку. Он взял ее и поднес к губам. Никто никогда не целовал мне руки.
18
Свонни протерла обложки тетрадей влажной тряпкой, сложила их по десять штук, придавила телефонными справочниками и поместила в теплое место. Правильно ли протирать старые тетради, я не знаю, но все сохранилось довольно хорошо. К моему возвращению из Америки Свонни прочитала все дневники, сделала пробный перевод самых ранних и уже догадывалась об их ценности.
Я помню, как она смотрела на них, когда вкладывала мне в руки, — словно держала нечто удивительное, а не простые тетради. Хотя дневники были сухими, они пахли плесенью. Обложки, усеянные невыводимыми пятнами плесени, походили на мозаичное панно или мягкий розово-серый мрамор. Почерк Асты был разборчивым, если уметь читать по-датски и не считать препятствием ее нелюбовь начинать параграф с красной строки. Я разобрала лишь несколько слов в разных местах. Сейчас я уже не вспомню, за какие годы были те дневники, но вырванных страниц не заметила. Впрочем, первой тетради среди них и не было.