Книга бытия (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Если так, значит, пройдешь. Только не завались на экзаменах…
Он сдал все на пятерки. И, как сын совслужащего, тоже имел права — но своей социальной второсортности все-таки не потерял. В день, когда в Инархозе, на третьем этаже, вывесили список принятых, я снова его увидел. Он стоял на лестничной площадке, прислонившись к перилам.
Он хмуро поздоровался.
— Нет меня в списке. Не знаю, что теперь делать.
— Ты хорошо проверил? — осторожно спросил я.
— Три раза прочел. Меня нет. Мы помолчали. Потом я сказал:
— Надо идти в деканат. Наверное, какая-то ошибка. Ты же круглый пятерочник! Потребуй, чтобы выяснили это недоразумение.
— Ты
Я потолкался на третьем этаже и спустился вниз. Когда шел по ступенькам, услышал многоголосый отчаянный крик. Мимо прихотливо извивающейся парадной лестницы пролетел какой-то человек и с грохотом ударился о каменный пол вестибюля. Сверху бежали вопящие люди. Я соскочил с лестницы и кинулся к изуродованному, залитому кровью, еще вздрагивающему телу.
Это был он, мой новый знакомый…
Наверное, кто-то вытеснил его из списка принятых — какой-нибудь серенький середнячок из полностью благонадежных по социальному статусу…
2
Еще в профшколе я понял, что пришла пора самому зарабатывать на жизнь.
На перекусы, на бутерброды в перерывах между уроками, временами даже на мороженое мама деньги давала, но на непрерывно покупаемые книги их не хватало. А без новых книг становилось трудно жить. Я начал понемногу заниматься репетиторством.
Мне повезло. Первым моим учеником стал сын владельца букинистического магазина — небольшой лавочки на углу Дерибасовской и Преображенской, напротив Пассажа, в нескольких шагах от Инархоза. Он был дубоват — в отличие от своего отца, плотного, живого, решительного мужчины средних лет с усиками того типа, какой впоследствии назовут гитлеровским.
— Слушай, учитель, — доверительно сказал он мне при первой встрече. — Давай договоримся по-хорошему. Ты три раза в неделю будешь приходить ко мне домой и превращать моего оболтуса в нормального человека — за это я назначаю тебе пять рублей в месяц. На всякий случай уточняю: назначаю — отнюдь не значит выплачиваю. Я так и не научился отдавать то, чего не имею. Благодаря заботам обо мне нашего дорогого, лучшего в мире правительства, на меня насела налоговая инспекция, и я уже не дышу — только выкашливаюсь. Я подсчитал: я должен платить ровно в два раза больше, чем зарабатываю в дензнаках (о червонцах не говорю — их я не видел уже сто двадцать лет). И если ты не признаешь, что я форменное чудо, фокусник, превращающий пустое ничто в материальное, то ты никакой не учитель и недостоин обучать недотеп разуму, поскольку сам им не блистаешь. А теперь, если тебя и вправду почему-то интересует зарплата, оглянись вокруг и сообщи: как это тебе нравится?
Здесь было на что смотреть! Сплошные книги, из-под которых едва проглядывали стены. Хозяин отбирал те, что мне нравились, оценивал их и в конце месяца выдавал — ровно на пять рублей. Так в течение зимы я стал владельцем саблинского собрания Кнута Гамсуна, восьмитомника Бернарда Шоу (тоже Саблина [59] ), роскошных брокгаузских изданий Шиллера и Шекспира, а в заключение — Гюго и Флобера. «В заключение» не потому, что бросил репетиторство, — нет, оно продолжалось, но сам хозяин исчез, навесив замок на дверь лавки.
59
Саблин Владимир Михайлович (1872–1916) — знаменитый русский книгоиздатель и переводчик. Типография Саблина выпускала в основном книги западноевропейских
В это время правительство занялось золотоискательством. Кампания, как водится, была энергичной и всеобъемлющей. Людей, у которых подозревали наличие дореволюционного золота, арестовывали (без предъявления каких-либо обвинений), сажали в камеры потесней и на первом же допросе объявляли: «Сдай припрятанное, иначе — пеняй на маму, что родила». Во время интенсивного этого государственного старательства не одна тысяча человек прошла через застенки на Маразлиевской и районные каталажки. Вернувшийся хозяин почти вдохновенно описывал свое пребывание на золотоочистке.
— Камера, понимаешь, судя по койкам, на шесть человек. Только койки выносили, и набивали нас до трех десятков. Не то что лечь — сесть нельзя, стояли, опираясь на плечи соседа. А чтобы мы не скучали — над головами электрическая лампочка горела. И ночью, и днем. Как-то один старичок потерял сознание — и ничего, не упал: некуда. Даже не покачивался — пока мы не испугались, не умер ли, и не вызвали охрану, чтобы его выволокли. Что теперь всей душой ненавижу — золото, — добавил он убежденно. — Даже тошнит, горло спазма хватает, чуть увижу. Столько вытерпел из-за этих николаевских кругляшек! Спасибо, жена все припрятанное разыскала и принесла. И еще на Новом базаре втихаря прикупила пару десяток, чтобы ровно сотня вышла — моя выкупная цена.
После золотой лихорадки хозяину было не до репетиторства. Он срочно и по дешевке продал все книги, закрыл лавчонку и исчез с моего горизонта — наверное, на старости лет пошел искать новой доли.
А я стал искать нового ученика — «для поддержания штанов», как называл подобные операции Миша Гефен. Однажды на улице я увидел свою школьную учительницу Варвару Александровну Пора-Леонович, прогуливающуюся вместе со старшекурсником физмата Цомакионом. Он держал ее под руку, она нежно касалась плечом его плеча. Картина была до того неожиданная и неправдоподобная, что, дабы не попасться им на глаза, я постарался спрятаться за прохожими.
Дело в том, что Цомакион, сын профессора, преподававшего в одном из одесских вузов, высокий и худощавый двадцатилетний грек, был официальным женихом малопривлекательной дочери Варвары Александровны. Говорили, что вскоре на профессорской квартире должна состояться их свадьба. Но эти двое были мало похожи на тещу и зятя…
Я рассказал об увиденном товарищу, который был хорошо знаком с Цомакионами.
— Отсталый ты человек! — пожалел он меня. — Не знаешь, что здесь прямо-таки шекспировская драма. Придумай такое — никто не поверит. Но — факт.
Поверить на самом деле было трудно. Молодой Цомакион увлекся дочерью Варвары Александровны. Он водил ее на танцульки, их видели в опере, когда приезжала знаменитая Фатьма Мухтарова [60] (она пела Кармен и Далилу [61] и, по слухам, в последней партии обнажалась на сцене до полного «догола»). После потребного числа уличных прогулок и театральных посещений юная девушка, уверившись в чувстве поклонника, пригласила его домой — познакомиться с матерью. И тут произошла трагедия.
60
Мухтарова Фатьма Саттаровна (1893–1972) — советская певица (меццо-сопрано).
61
Опера К. Сен-Санса (1835–1921) «Самсон и Далила».