Книга бытия (с иллюстрациями)
Шрифт:
Это было заманчиво, но неосуществимо. Остап Бендер, пытавшийся намалевать агитационный плакат, выглядел мастером по сравнению со мной. Даже под страхом смерти я не смог бы провести ни одной линии, хотя бы отдаленно напоминавшей изгиб живого тела.
— Это очень плохо, но поправимо, — сказала Мария Семеновна. — Исподволь попрактикуетесь — и сможете обмануть наших служителей. Вы думаете, среди студентов-архитекторов встречаются гении живописи?
Я обещал попрактиковаться в рисунке и возобновить этот разговор. Разумеется, о посещении изомастерской и думать было нечего.
Вскоре
Я обрадовался ей, она тоже.
— Пойдемте к нам, — предложила она. — Саша уже знает о вашем приезде. Он, наверное, уже дома.
В то время у Саши не было постоянного жилья — он жил то у родственников, то у знакомых. Квартира, куда меня привела Мария Семеновна, принадлежала, кажется, ей самой — две небольшие комнатки в многоэтажном доме. Ни Саши, ни ее матери не было. Мы уселись на диван.
— Где вы сейчас работаете, Мария Семеновна? — спросил я.
— Ах, Сережа, где я могу работать? С моим порочным прошлым — несколько столетий дворянства… От меня в любом хорошем учреждении отшатываются как от чумной. Пошла опять в ИЗО — демонстрирую греческих богинь для студенческих карандашей.
— А мне так и не удалось повидать вас в вашем служебном божественном облике! Ленинград не Одесса — обманом здесь в мастерскую не проникнешь…
Она лукаво посмотрела на меня.
— Вам по-прежнему очень хочется? Тогда подождите. Она вышла в соседнюю комнату. Я и не догадывался, что случится через три минуты!
Она снова появилась передо мной — нагая. Медленно прошлась по комнате, останавливаясь, поворачиваясь, принимая классические позы… Сотни раз я видел такие изгибы у мраморных шедевров древних греков и римлян, и впервые — у живой голой женщины. У меня перехватило дыхание, но не от мужского голода — от восхищения. В ее наготе не было эротики — была эстетика. Я уже знал (мои подруги — и тогда, и потом — не раз это подтверждали), что пламенная греческая кровь не напрасно струится в моих жилах. Но в тот день, в сумрачном Ленинграде, где-то неподалеку от Моховой, оставшись наедине с обнаженной молодой женщиной, я неожиданно для себя понял, что есть более высокое и более могучее чувство, чем примитивное желание, — эстетическое наслаждение от ничем не прикрытой красоты.
Внезапно открылась дверь и вошел Саша. Я не услышал его — только увидел. Мария Семеновна скользнула во вторую комнату — перед ним мелькнула ее голая спина.
Саша надвигался на меня с искаженным лицом. Я еще не знал тогда, что он — в эти свои молодые годы — был бешено, до потери самоконтроля, ревнив. Но я все понял по его глазам. Понял — и, растерянный, вскочил с дивана. Увиденная им сцена была однозначной. Я чувствовал, что он кинется на меня с кулаками, если я немедленно не оправдаюсь. И не знал, как оправдываться.
— Что у вас происходило? — опросил он хрипло. — Почему Мария убежала?
Я молчал. У меня перехватило горло. Голос Саши стал грозным.
— Молчишь? Еще раз спрашиваю: что у вас происходило?
Из соседней
— Что ты так раскричался, Саша? Даже на улице, наверное, слышно, — сказала она спокойно.
Он повернулся к ней — такой же яростный.
— Ответь теперь ты: что у вас происходило?
— Да ничего особенного. Сережа хотел увидеть мои классические позы — я показалась ему.
— Нагой? — быстро спросил он. Я не сразу уловил, как изменился его голос.
— Конечно. Разве можно иначе?
— Все показала? — теперь Саша говорил совершенно по-другому.
— Почти все. Ты так неожиданно ворвался…
— А вот эту позу? А эту?
Он стал демонстрировать, о чем говорит. Она утвердительно кивала — он называл, очевидно, самые красивые (она начинала именно с них). Саша повернулся ко мне. Его лицо сияло. Он был не просто доволен — он гордился ею и гордился собой, имеющим такую жену.
— Ну как, Сергей? Понравилось?
— Выбирай более точные выражения, — отпарировал я его любимым присловьем. — Не могу ответить так просто: понравилось, не понравилось…
— Отвечай сложно. Ну?
— Я восхищен. Я испытал эстетическое наслаждение, если ты не боишься таких высокопарных слов.
— Правильно! Но все-таки признай: в образе Венеры Милосской она просто хороша, а в образе Артемиды-охотницы — великолепна. Афродита Книдская — тоже из моих любимых… А что понравилось тебе?
Он присел рядом со мной на диван. Он с восторгом описывал позы, входившие в художественный репертуар его жены. Ему и мысли не пришло, что я мог испытать что-нибудь, кроме эстетического наслаждения.
Он мерил меня своей собственной высокой меркой.
3
Однако вернусь к началу нашей дружбы.
Характерной особенностью нашего быта было то, что, знакомясь, мы спрашивали, где кто работает. Речь шла не о призвании и увлечениях, не о страсти самовыражения — только о служебной принадлежности: должности, чине, профессии. Это было типично для винтиков государственного механизма эпохи всепожирающего гоббсовского Левиафана. [89] А мы все были винтиками…
89
Томас Гоббс (1588–1679) — английский философ. Уподоблял государство мифическому библейскому чудовищу Левиафану.
Я, естественно, спросил Сашу, как ему учится в Ленинградском университете. Услышав, что плохо, — работа не оставляет времени на учебу, — поинтересовался и работой. Он ответил не сразу, а когда я стал настаивать, буркнул:
— Это не работа, а служение.
— Кому же ты служишь, Саша?
— Богатому рабовладельцу.
— Кому-кому?
— Рабовладельцу, и притом очень богатому. Разве я неясно выразился?
— Эта твоя ясность абсолютно темна. Я почему-то был уверен, что советская власть давно расправилась со всеми богатеями, а рабовладение отменено еще при царе-освободителе Александре Втором.