Книга духов
Шрифт:
Иногда мы сидели в Сити-холл-парке и, вместо того чтобы участвовать в жизни города, наблюдали, как она разворачивается у нас перед глазами. Однажды я (Генриетта) держала над головой зонтик, защищая от солнца и себя, и Эли, а он свернул беседу на выставку в Американском музее Барнума, расположенном в двух кварталах к югу. Называлась она «культурный центр» и представляла собой скопление антикварных редкостей. Я, конечно, бывала там прежде, и в юбках, и в панталонах, потому что женщин допускали не ко всем экспонатам; на запретных полках были выставлены, например, сушеные или законсервированные головы и прочие приманки, то есть страшилки. Я находила эту выставку безвкусной, о чем и сказала Эли,
Мне нужно было вернуться в Киприан-хаус, чтобы поменять женское платье на мужское, иначе меня могли бы не пустить на выставку. Вспоминаю, что на мне был чересчур тяжелый для жаркой погоды сюртук и я беспокоилась оттого, что не перебинтовала груди. Мы выпили пива, я успокоилась, и мы отправились к дверям мистера Барнума.
Заплатив по двадцать пять центов, мы проскользнули в темный прохладный коридор, переполненный восковыми пиратами, убийцами, карликами, африканскими «негритосами» и сросшимися близнецами, как утверждалось, из Сиама. Ни разу мне не пришло в голову, что…
Увы, продолжаю.
Тема пола была подана с позиций якобы назидательных, посвященный ей раздел нес на себе клеймо известных реформаторов и моралистов. Посетителям бесплатно раздавали сочинение Олкотта «Руководство для молодого человека». За деньги можно было приобрести капсулы Вудворда (наполовину железные, наполовину из коры), чтобы сдерживать позывы к мастурбации. Присутствовало несколько последователей Сильвестра Грэма, рассуждавших о преимуществах вегетарианства, холодных ванн, матрасов из соломы (а не из перьев), а также, разумеется, собственных грэмовских галет, которые, как утверждалось, приводят в порядок все системы организма. (Любопытствуете относительно их вкуса – попробуйте пожевать свой башмак.) Благопристойно – по возможности – от всего этого открещиваясь, мы шагали дальше; Эли стремился в сердцевину выставки, где, как он слышал, восковые фигуры изображали всевозможные позиции совокупления.
Конечно, дражайший Элифалет не слышал, не знал, что главным экспонатом выставки являлся… Enfin, я первой заметила эту гротескную фигуру, желтоватую, как масло, в стеклянном саркофаге. На табличку падала тень от газовой люстры, и все же я смогла прочесть: «Каприз природы – гермафродит».
Усы; покатый, как у наших самых отдаленных предков, лоб. Половина головы выбрита, оставшиеся волосы собраны в нелепую прическу. Лицо под нею наполовину по женскому образцу, пошиба самого низкого. И, как деталь, ясно говорящая об интеллектуальном превосходстве сильного пола, мужской половине этого существа был придан монокль. Оба глаза стеклянные, зловеще пустые, как у Герцогининых виверр.
Тело? На виду был лишь один крупный сосок, с ареолой, поросшей мхом или подобием мха. Тот же «волосяной покров», где гуще, где реже, одевал всю мужскую половину, от плеч до лодыжек. Размер ступней и тот разнился (бред да и только); мужская нога была обута в сапог, женская – в туфлю на высоком каблуке. Что до гениталий… Описывать или пощадить себя? Но нет.
Чудовищных размеров член свисал рядом – рядом! – с вагинальным отверстием, мертвенно-бледные половые губы были собраны бантиком, словно готовые к поцелую, края щели, густо намазанные красной краской, от того еще больше сходствовали с раной.
Двое мальчишек по соседству со мной принялись насмешничать. Над экспонатом, разумеется, хотя их шутки можно было отнести и ко мне; чудилось, что и мальчишки, и все прочие в этом сумрачном помещении надо мной глумятся; и я ринулась из зала прочь. Со всех ног! Из Барнума на Бродвей и, не останавливаясь, домой. В Киприан-хаус,
В последующие дни Элифалет старался загладить свою вину. Я не раз повторяла, что извиняться не за что. Он ни о чем не знал. Тем не менее его было не остановить.
Но однажды днем он вернулся из почтовой конторы в хорошем настроении. Он нес с собой пачку корреспонденции, которую наконец переправил мне сент-огастинский почтмейстер.
Перерезав веревку, которая стягивала всю пачку, в том числе не очень мне интересные журналы и газеты, я обнаружила несколько писем от Розали; от Селии, как я и думала, ничего не было. Я отодвинула всю кучу в сторону. Посланные Розали «Курьеры» или «Визиторы» с сочинениями Эдгара – критикой, прозой, стихами – не вызывали у меня любопытства. На ее письма, которых было четыре, я тоже не взглянула. У меня были другие дела; после неприятности в Барнуме я посвятила себя приготовлениям к отъезду: последним сборам, общению с сестрами и прочему. Вскоре мне предстояло отправиться на территорию, а там исправлять то, во что вылились мои грезы. Я собиралась освободить Селию. Высказать всю правду, а там будь что будет.
Поэтому я не прикасалась к письмам. И лишь в начале сентября, как-то после полудня, мне пришло в голову их вскрыть. В двадцатый или тридцатый раз укладывая сундук, я подумала о том, что глупо будет везти их на юг нечитанными. И вот я подошла к подоконнику. За окном слышалось птичье пение. И стук лошадиных копыт. Городские шумы… отдаленные, слабые. Я взяла последнее письмо, с датой двухнедельной давности, сломала печать, развернула листок и увидела на пергаменте черную кайму. Заполнявшие его каракули имели вид еще печальнее; это были горе и растерянность, излитые на бумагу. Душераздирающая весть заключалась в следующем:
Мама Венера была убита.
Часть третья
42
Перемена планов
В мой последний день в Киприан-хаусе ко мне на чердак утром поднялась Сара, чтобы помочь упаковать сундук; туда я сложила свой двойной гардероб, все недавние приобретения – юбки и панталоны, шали и подтяжки; туда же отправилось множество «Книг теней» – как подлинники, так и полные копии, сделанные по настоянию Эжени. Накануне вечером я прерывала приготовления только для того, чтобы проститься с сестрами, которые приходили поодиночке и парами, между приемами кавалеров и ближе к ночи. У всех лились слезы.
Дарили подарки. В сундуке у меня лежали два плотно закрытых пузырька с чернилами Карденио. Эжени вручила их мне скорее не как подарок, а как настоятельное увещевание: пиши, а то хуже будет. Ей пиши – да, но и для себя пиши тоже. Свои воспоминания мне следовало отстаивать, процеживать и накапливать в книгах, которые я буду вести. И в самом деле мне было что процедить и накопить; в Киприан-хаус я явилась как никогда запутавшейся. В чем же состояли уроки, которые намеревались мне преподать Себастьяна и Герцогиня? Да, они касались Ремесла, но также и жизни… жизни, и любви, и желания. Покидая Киприан-хаус, я не знала или не умела выразить… нет, скажем иначе – я уже ощущала на себе последствия усвоенных уроков. Вначале я была как вода в бутылке – мое существо принимало форму, продиктованную снаружи. Я переменилась, как вода, в которую налили чернил, и причиной были Герцогиня, Элифалет, обитательницы Киприан-хауса и даже их кавалеры. Потом были восковый урод в музее Барнума и известие об убийстве Мамы, отчего мои воды еще больше взволновались и замутились; синева их сделалась чернотой. Синие, да, и черные. Но что мне оставалось, кроме как брести вперед и вперед?