Книга двух путей
Шрифт:
Несмотря на раннее утро, воздух в гробнице был спертым и раскаленным. Мохаммед и Ахмед, двое египтян, работавших с нами в тот сезон, с помощью тахеометра отмечали реперные точки. Аспирант первого года обучения, сидя возле гробницы, сортировал черепки: миски и чаши, формы для выпечки хлеба, кувшины и все необычное, например черепки с клеймом. Я расчистила кисточкой изображение транспортировки статуи, над которым трудилась, и наконец одержала победу в ежедневном сражении с лавсановой пленкой, которую нужно было прикрепить к камню клейкой лентой. Лично для меня лавсан был очередным кругом ада. На жаре пленка становилась липкой и мягкой, на холоде – твердой и негнущейся. В такой
Я оглянулась на Уайетта, беседовавшего с Мостафой, инспектором Службы древностей Египта. Мостафа проявил интерес к изучению иероглифов, и Уайетт всегда был к его услугам: рисовал иероглиф на пыльном полу гробницы или находил на стене.
– А вот этот вроде напоминает тачдаун? – неуверенно произнес Уайетт.
Оказывается, он знал американские спортивные термины.
Уайетт нарисовал двухбуквенный знак, принятый для обозначения Ка – сущности человека, то есть его двойника, рождающегося вместе с ним, определяющего судьбу и остающегося после его смерти. И пока Мостафа пытался это запомнить, я снова сосредоточилась на стене гробницы.
Харби держал большое зеркало, направляя луч света от входа в гробницу слева направо на текст, который я изучала. Когда вы обводите иероглифы, свет должен падать сверху с левой стороны под углом сорок пять градусов, и, если иероглиф находится на контррельефе, линию обводки следует делать чуть толще.
Я оторвала фломастер от пленки, прищурившись на деталь, которую не могла толком разглядеть.
– Харби, подсвети здесь немного поярче, – попросила я.
Молодой, жилистый и сильный, он боролся с зеркалом, пытаясь направить свет в нужном направлении, но вожделенный знак, расположенный в самом неудобном месте, нам никак не давался.
– У меня идея! – Я соскочила с лестницы и, порывшись в сумке в поисках маленького зеркальца, сказала Харби, показав на точку на стене у себя над головой: – Целься вот сюда.
Я подняла ручное зеркальце и, поймав поток света от зеркала Харби, перенаправила на знак, который тщилась разглядеть.
А тем временем Уайетт продолжал обучение Мостафы, начертив в пыли новый знак:
– Это мой любимый.
– Пистолет? – нахмурился Мостафа.
– В каком-то смысле, – ответил Уайетт. – Соображай давай… то, что ниже пояса.
– Это что, фаллос?
– Да. Используется в качестве предлога и означает «перед».
«Само собой разумеется», – подумала я.
– В «Тексте саркофагов» имеется отрывок, где умерший говорит о каждой части своего тела, начиная с пальцев рук и кончая пальцами ног, ушами и фаллосом, причем все части тела носят имена разных богов. – Уайетт показал на знак, начертанный в пыли. – Лично я назвал бы свой Ра, потому что он возрождается каждую ночь.
Я немного сместила маленькое зеркальце так, чтобы луч света бил Уайетту прямо в глаз. Он заморгал и поднял ладонь, чтобы защититься.
– Эй, Уайетт! – сладким голосом пропела я. – Ты сегодня
Уайетт выпрямился, стряхнув пыль с рук.
– Урок окончен, мой друг, – сказал он Мостафе. – Труба зовет. Нужно заработать себе на пропитание.
Стерев ботинком нарисованный знак, Уайетт прошел прямо под лестницей, на которой я примостилась.
– Поверить не могу, что ты это сделал! – воскликнула я.
– Научил Мостафу новому иероглифу? – с невинным видом поинтересовался он.
– Нет… Ты только что прошел под лестницей.
– Дай-ка попробую догадаться. Очередное суеверие твоей ирландской мамы. – Он порылся в своей сумке, пытаясь найти маркер. – Итак, что нужно сделать, чтобы гробница не обрушилась мне на голову?
– Мама сказала бы, что ты должен пройти назад под лестницей, но уже спиной. Или скрестить пальцы и оставаться так, пока не увидишь собаку.
– Собаку?.. – Уайетт покачал головой. – Я, пожалуй, рискну и испытаю судьбу. – Подняв руку, он начал обводить через пленку тот иероглиф, до которого мог дотянуться с земли. – Единственная плохая примета, в которую верила моя семья, – оставлять бренди в графине. Нужно допивать все до капли. Впрочем, я толком не знаю, это суеверие или алкоголизм.
– А вот у моей мамы их навалом.
– Ну и какое самое странное?
Я на секунду задумалась:
– Не клади ноги на стол, потому что именно там находится лик Господа.
– На столе?
– Так говорят. А подарить кому-нибудь носовой платок – значит наполнить его жизнь печалью. Ой, а вот бить посуду – это к счастью.
Уайетт повернулся ко мне:
– И много посуды ты перебила?
Луч света, который Харби тщетно пытался для меня поймать, коснулся волос Уайетта, словно благословение.
– Да, – ответила я.
– Тогда, возможно, она пыталась тебя приободрить. Мне говорили, матерям положено это делать.
Я посмотрела на Уайетта. В его голосе прозвучали горькие нотки, наводившие на мысль о том, что его мать, возможно, сына не баловала. Уайетт, которого я знала, был титулованным белым парнем, родившимся с серебряной ложкой во рту; впрочем, быть может, в свое время мать забыла забрать его после тренировки по крикету.
И когда я об этом подумала, мне стало стыдно.
Но прежде чем мне удалось выяснить, не заслуживает ли Уайетт снисхождения, наш разговор прервал Дамфрис:
– Привет, цыплятки. Ну, как там наш колосс?
Я спустилась с лестницы и встала рядом с профессором. К нам присоединился Уайетт, и мы все трое посмотрели на изображение транспортировки гигантской статуи Джехутихотепа II. В свое время изображение производило куда более сильное впечатление. Но в 1890 году текст был поврежден – все иероглифы с левой стороны вырублены, а остальные части текста испорчены граффити: на коптском языке – творчество людей, живших в гробницах, и на греческом – творчество древних туристов. В нашу задачу входило в принципе скопировать изображение со всеми рубцами, нанесенными временем, эрозией и человеком, и выдвинуть гипотезу, каких частей не хватает. В Среднем царстве автобиографические тексты были крайне незатейливыми. При этом непременно встречались странные обороты речи или грамматические конструкции, которые отнимали массу времени и для перевода которых требовались справочники и научные публикации. Именно для таких случаев и применимо выражение: «Одна голова хорошо, а две лучше».