Книга Джо
Шрифт:
— Прекрасно, — отвечаю я удрученно. Что толку рассказывать, как хреново мне было последние шесть месяцев и что при этом я не родил ни одного достойного предложения. И меня бросает в дрожь от мысли, что я окажусь одним из тех бедолаг, которые не способны написать второй книги.
Оуэн решает сменить тему:
— Так ты, значит, едешь в Буш. Вот это да! Интересно, наверное…
— Я надеюсь быстро вернуться.
— Главное, держи меня в курсе — не хочу ничего пропустить.
— Оуэн, — говорю, — когда же ты заведешь свою собственную жизнь?
Он похохатывает:
— Да у меня уже была когда-то, и я понял, что это не такая уж стоящая вещь. А кроме того — на что она мне теперь? У меня же есть твоя.
— Пока.
Я жму на «сброс», снова включаю магнитофон и изо всех сил газую. Двигатель немедленно отзывается низким утробным гудением. Вскоре я уже еду
Шоссе петляет среди зелени коннектикутского леса, кончики листьев на деревьях едва начинают краснеть, предвещая наступление осени. Я громко подпеваю «Грозовому пути», пытаясь заглушить страх, который с каждой милей подступает все ближе, но ничего не выходит. На меня обрушивается огневая завеса картин из прошлого, они мелькают с такой скоростью, что рассмотреть их не удается, но после них остается ощущение смутного беспокойства. И вот, когда я уже проезжаю Норволк, Брюс начинает петь «Закоулки», и, как по неведомому сигналу, без всякого предупреждения на первом плане моего сознания появляется Сэмми Хабер: он уверенно шагает в своих клетчатых штанах, с нелепой высокой прической. Образ настолько ясный, настолько невозможно реалистичный, что к горлу у меня подступает комок, а на глаза наворачиваются слезы. Я делаю глубокий вдох, но слезы текут, текут без остановки, я уже ничего не вижу, приходится съехать на дистрофичную обочину; с трудом сдерживая рыдания, я останавливаю машину на краю шоссе.
Сэмми. Одного его образа достаточно, чтобы понять: все это время я обманывал свою память, обращаясь к Сэмми сугубо как к литературному герою, не желая иметь дело с ним лично. Я-то думал, что изгнал всех бесов, написав свою книгу, но оказывается, я только задобрил их на время. И вот я возвращаюсь в Буш, где меня ожидает его призрак и все другие-прочие, и мне опять придется иметь дело с ним и со всем случившимся, все по новой, и на этот раз уже не будет буфера, выстроенного из страниц и глав, чтобы сдерживать натиск прошлого. Меня бьет дрожь, я вытираю теплую влагу со щек, пытаясь восстановить дыхание. Мимо, словно ракеты, проносятся другие машины, и мою, стоящую на обочине с включенным двигателем, слегка покачивает.
Когда-то я не был таким, у меня были друзья и что-то в этой жизни меня волновало. Сэмми, Уэйн и я — трое неприкаянных, мы каким-то образом умудрились приткнуться друг к дружке. Потом все покатилось к чертям и нас раскидало в разные стороны, но какое-то время мы все-таки были вместе. А кроме того, у меня была Карли.
Время вовсе не лечит, оно просто зарывает какие-то вещи в глубине нашего сознания, и они сидят там, как в засаде, а потом в самый неожиданный момент как набросятся! Так, с годами Сэмми стал не более чем экспонатом в музее моей памяти, а Уэйн превратился в таинственную мерцающую голограмму — она то исчезает, то снова всплывает перед глазами. Одна Карли сохранилась в моем сознании как живой человек, упрямо сопротивляясь любым попыткам упрятать ее за стеклянную витрину памяти — может, оттого что я любил ее уже взрослым, а может, просто потому, что Карли — это Карли, огромная сила личности которой не потерпела бы такого умаления. Так или иначе, что бы со мной ни происходило, какие бы чувства я ни испытывал, она всегда словно маячит где-то на заднем плане, я все время оглядываюсь на нее. Карли по-прежнему составляет такую значительную часть моей жизни, боль еще так сильна, что мне не верится, что мы не общались почти десять лет. Всех интересует, когда можно считать любовь настоящей — так вот вам ответ: когда боль не проходит, когда рана не заживает и когда уже слишком, слишком поздно.
Слезы грозят подступить снова, поэтому я силой гоню из головы все мысли и делаю несколько глубоких вдохов. От недавнего приступа паники у меня слегка кружится голова, я закрываю глаза и кладу голову на мягкую кожаную обшивку руля. Одиночество не то чтобы живет в каком-то определенном пласте сознания. Оно негромко пульсирует, обычно его практически
Глава 5
Сэмми Хабер переехал в Буш-Фолс летом, за год до нашего выпускного: худой парнишка с детским лицом, песочного цвета волосы, дерзко поднятые гелем на немыслимую высоту, очки в черепаховой оправе и неприятная склонность к брюкам со стрелками и кожаным мокасинам. Они с матерью жили до этого на Манхэттене, откуда, по слухам, были вынуждены уехать из-за какого-то скандала. Отсутствие конкретных деталей только подстегивало буш-фолских сплетников, и домыслы возникали самые гнусные.
Люси Хабер, мать Сэмми, отнюдь не способствовала тому, чтобы слухи рассеялись. Она была потрясающе красива: густые каштановые волосы, длинные и всегда распущенные, большие, широко раскрытые глаза и белоснежная кожа, прекрасно контрастировавшая и с волосами, и с необыкновенно пухлыми губами: когда рот был закрыт, казалось, что она их капризно надула. В босоножках на платформе, в длинных, струящихся юбках и облегающих блузках с глубоким вырезом она излучала какую-то природную, богемную сексуальность, рассеянно проходя мимо магазинов на Стрэтфилде и тихо напевая что-то себе под нос. Коннектикутские матери по большей части за продуктами в декольте не ходили. В соответствии с буш-фолскими эстетическими нормами они тяготели к рубашкам унисекс, тщательно заправленным в строгие брюки. Декольте, как дорогой фарфор, приберегалось для особых случаев, да и тогда не было особенно глубоким. Но Люси Хабер, похоже, не замечала ни того, как недобро косились на нее встречные женщины, ни оценивающих взглядов, которыми провожали ее мужчины. Все сходились на том, что для матери Сэмми она выглядела чересчур молодо, и уж конечно, виной всему была ее непомерная сексуальность, с которой связывали и неведомые нью-йоркские злоключения. Никакого мистера Хабера в природе, очевидно, не существовало, что, безусловно, было только к лучшему.
Тем летом я, как и во все предыдущие годы, трудился на отцовской фабрике по производству витрин, располагавшейся на окраине Буш-Фолс. Мой отец был в числе тех немногих, кто не работал напрямую на «Пи-Джей-Портерс» — огромную сеть дешевых универмагов, головной офис которой находился в Буш-Фолс. Компания, которой принадлежало более семисот магазинов по всей стране, торговавших всем, от одежды, косметики и украшений до мебели и крупной бытовой техники, была одним из основных работодателей в Коннектикуте. Буш-Фолс изначально застраивался как городок для сотрудников этого торгового гиганта, чья штаб-квартира размещалась на площади в семьдесят акров всего в нескольких милях к северу от города и состояла из тысячи с лишним офисов. Практически в каждой семье кто-то работал в «Портерс». Все знали, что при найме предпочтение отдавалось местным, а с буш-фолской средней школой у торгового гиганта было налажено успешное сотрудничество на ниве летней трудовой практики.
Когда-то мой отец работал в «Портерс», занимался закупками, а потом основал свой бизнес по производству витрин, и впоследствии «Портерс» стал его крупнейшим клиентом — все благодаря старым связям: бывшие коллеги заказывали у него все промовитрины и упаковку. И хотя доходы отца зависели от «Портерс» никак не меньше, чем в те времена, когда он там работал, отец был теперь сам себе хозяин, чем страшно гордился, и при любой удобной возможности непременно на это указывал.
Поэтому, когда мои одноклассники отправлялись на летнюю стажировку в «Портерс», я вставал к одному из гидравлических вакуумных прессов плечом к плечу с каким-нибудь перуанским эмигрантом, из каковых в основном и состоял штат отцовских сотрудников. Вся моя работа заключалась в том, чтобы загружать полутораметровые пластиковые пластины в пресс, устанавливать под ними алюминиевые формы, затем опускать пресс и приводить в действие нагревательную основу и гидравлические насосы, которые расплавляют и закачивают пластик в форму. После этого я должен был поднять пресс, достать горячий пластик, повторяющий теперь контуры отливочной формы, обрезать излишки канцелярским ножом и закинуть готовое изделие в тележку, которую периодически отвозили в сборочный цех. Работа была тяжелая, монотонная, и каждый вечер я устало брел домой с затекшими плечами, воняя жженым пластиком и утешаясь тем, что мне, по крайней мере, не нужно носить костюм. Из гордости отец всегда платил мне чуть больше, чем получали летние стажеры в «Портерс».