Книга Каина

Трокки Александр

Я видел, как он поднялся на груз, встал, широко расставив ноги, руки на бёдрах, блондинистые волосы теребит ветер.

— Ты кута? — произнес в темноте еще один голос.

Это был голос тупорылого шведа. Вытянув руку, он нес фонарь. Тот горел, и его ярко-желтый луч освещал тяжелые планширы барж, теснее смыкающихся на покачивающих их волнах.

Я следил, как Джео прикуривает.

— Порт-Джефферсон. — сказал он.

— Шкорей вшего ты отплыфаешь ш прилифом, — заявил швед. — они типя саберут, па-моиму.

Он показал на один из стоящих рядом буксиров.

Представляю, как Джео бормочет: «Пошёл на хуй!»

— О, а мине плефать, — разорялся швед, — я оштаюшь

на порту теньги ни тратит. Итеш на neper слижком тратиш и пить, а патом у тебя ни гроша.

Пичкает Фолка своей мещанской философией.

В темноте мне не разглядеть лиц ни того, ни другого. Шведа я знаю, а вот Фолка впервые вижу.

— Сегодня вечером дую на берег. — рассказывал Фолк. Сам себе.

— Йа, тумаю, ты шрасу атплыфешь. — отвечает швед.

Этот ублюдок соображает, что подкалывает его, думаю я.

— Ни хуя ты не понимаешь, — обращаюсь я к шведу. Фолк в первый раз меня заметил.

— Ты Фолк? — спрашиваю я. — Я Некки. Фэй говорила мне тебя найти.

— Некки? Клёво! Чёрт, рад тебя видеть, мужик! Слышишь, как меня этот ублюдочный фриц подкалывает? Бьёт в больное место. Прямо можно подумать, он мечтает, чтоб я сегодня вечером смотался в город! — смех у него был пронзительный.

— Слышал.

— Скажи, это твоя баржа? «Малрой»?

— Ну.

— Подтягивайся, как только мы встанем. Господи, вот бы мне сегодня никуда не плыть! Ты не в курсе, где этот Порт-Джефферсон? Мне хана, если сегодня не схожу в город!

Я должен возвращаться на нос судна. Я кивнул и отошел.

Нас никого в списке не оказалось. Мы вместе заглянули в Гарлем, взяли героина. Заскочили на одну хату неподалёку, хату матери Джима. Там сидели: Джим, тонкий и тёмный, три года немывшийся, его девушка Далси, какой-то неизвестный трубач, которого я не знал и который сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и Чак Орлич. Чак распластался в кресле: руки болтаются по бокам, рыжеватая борода беспорядочно разбросана на груди, пушистый, как парик Судьи Джеффриса, хайр до плеч, и в довесок ко всему — физия того сиренево-серого цвета, какой возникает на морде, когда организм находится на грани смерти.

— Заценишь его? — спросил Джео. — С ним всё нормально?

— Да ни черта ему не скажешь, — встрял Джим. — Он неделю не торчит, а потом заявится, и на тебе — передоз.

Нечёсаная голова откинута назад, в разинутой пасти выставлены на всеобщее обозрение обломки зубов, горло издаёт «клик-клик-клик» — спазматический шум.

— Ща очухается, — заметила Далси. — С ним вечно вот так.

В тот период Чак трудился в мясной оптовке. Убирал кости и кровь после того, как порубят мясо. Представляю, сцена: волосатый кот копается в костях… а изысканностью манер чувак не уступал Святому Франциску. «Клик, клик, клик — клик, клик, клик»…

Он очухался перед тем, как мы отчалили.

На следующее утро, часов эдак в девять, нас на пару отфутболили, и следующие три дня у нас с Джео была возможность уйму времени проводить в обществе друг друга.

Джео достали баржи. Я оказался единственным человеком с другой баржи, с кем он мог зависать. Попадались нормальные ребята, но в основном — синь или откладывающие на пенсию. Сдохнуть на барже ему не хотелось. Раз уж зашла речь, ему вообще нигде не хотелось сдохнуть. Но другой халявы, где б платили так много, а вкалывать надо так мало, не было. Плюс никакого начальства. Это много значило. Он часто вспоминал Мексику, где прожил три года. Годы в Гвадалахаре были золотым веком в жизни Джео Фолка. В то время у него водились деньги, благодаря Закону об Американских Военнослужащих^[16].

И тогда гера в Мексике стоила дёшево, и её было завались. (N.B. сейчас такого нет.) Три года под солнцем, до фига хмурого (ну не очень, но хватает), и он занимался живописью. Сейчас он уже два года толком не рисовал. Когда он вернулся в Нью-Йорк, всё стало по-другому. Без баблосов и шансов продать свои картины, ему пришлось барыжить наркотой, чтобы кормить собственную зависимость. Девка, с которой он жил, как-то на него стуканула, и однажды к нему вломились, толкнули в его же комнату и орали как на скотину:

— Ладно, Фолк, ты попал. Где оно? Где твоя нычка, придурок?

Героина они не нашли, зато обнаружили два баяна, а с его дорогами и показаниями девки этого хватило. Таблоиды раздули дело так, что у Рядового Обывателя сложилось впечатление, что бесстрашные агенты захватили главного помощника Лаки Лучиано^[17], да ещё в ходе операции задержали половину опиума, нелегально переправляемого монголоидной внешности контрабандистами Чжоу Эньлая^[18] по заданию Коммунистического Китая с целью подорвать силы Американской Нации. И в обмен на две камеры «Лейка» они проиграли это перед судьей, который, надо признать, таблоидов не читал.

Джео провёл три месяца в «Томбз»^[19] и когда мы с ним познакомились, он всё ещё проходил испытательный срок. Теперь куда бы он ни отправлялся, его не покидало чувство собственной преступности. Бывало, мусор тормозил его на улице и давай прикалываться:

— Как сам, Джео? Живой пока что?

Тупые глазки бегают по нему, особо останавливаясь на карманах, изучают состояние рук, а он сам бестолково улыбается задержавшему его легавому.

— Не хотите выпить, сержант?

И заходя перед ним в бар, чувствуя, как гордость копошится, словно насекомое под смертельным грузом, и он слышит собственный заискивающий голосок:

— Намного лучше себя чувствую теперь, когда завязал. Вернулся к старой доброй синьке!

— Вот как, Фолк? Рад слышать. — и через десять минут. — Не против, Фолк, твои руки посмотрю?

Когда его засунули в «Томбз», он оказался в камере с молодым итальянцем. Джео занимал нижнюю шконку. Он валялся с закрытыми глазами, неимоверными усилиями стараясь сдержать рвотные позывы. До Фолка долетали итальянские нюни, и в итоге он его возненавидел. Чего бы этому ублюдку не заткнуться? Ничего он не получит, даже влажной ваты. Убийца — да, а вот джанки не дадут и аспирина. Потом он ощутил влагу у себя на тыльной сторон ладони. Что за чёрт? Матерь Божья! Кровь. Еще один сгусток упал на пол и забрызгал ему ладонь. Итальянец совершал самоубийство. Вызвать вертухая. Вертухай заставил себя ждать, явился, сказал:

— Ах ты маленький грязный ублюдочный джанки! Что это ты такое устроил, свинтус?

Его выволокли наружу, оба запястья — в крови. Дверь закрылась, и Джео остался в одиночестве со своей подступающей рвотой.

Если что-то и сломало его, так это спрыгивание с иглы в «Томбз». Думая об этом, он думал о судьбе и чувствовал, что в нём не осталось силы воли.

Джео лысеет, поэтому зачёсывает вперёд блондинистые, слегка намасленные волосы. На лице — побитый взгляд бывшего боксера. В тридцать три в нём идёт процесс деградации. Он тщательно следит за исчезающими мышцами. Наблюдает с ужасом, с изумлением за мельчайшими проявлениями своего личного распада. И массирует изумляющую его плоть гамамелисом. От мыслительного процесса у него на лице возникает болезненное выражение. Ему страшно.