Книга о Бланш и Мари
Шрифт:
После ужина вся компания, возглавляемая Полем Ланжевеном, который любезно предложил Мари свою руку, отправилась в сад.
Пьер Кюри вынул трубку, наполовину покрытую сульфидом цинка; в ней содержалось довольно большое количество раствора радия, который ярко светился в темноте. По мнению Мари, получился великолепный финал незабываемого дня, и все, особенно Поль, были околдованы этим сиянием, что ее очень порадовало.
Она произнесла слова: были околдованы сиянием с какой-то детской радостью, отчего, согласно «Книге», у Бланш просто перехватило дыхание.
У
Четвертая любовь стала, однако, смертельной. Мари это сознавала, отсюда и соблазн. Бланш часто спрашивала Мари, почему она предпочла разрушить все — репутацию, карьеру и счастье — во имя этой, совершенно ненужной четвертой любви. Она ведь знала, что эта любовь отдает банальностью и недостойна ее, да еще женатый мужчина! Да! Да! Да, да, да!!! — доносилось в ответ от Мари. Прекрати!
Как будто этот безрассудный ответ мог объяснить безрассудство!
Во время первой встречи, в начале четвертой любви, — она действительно прибегает к такому сухому языку, ведь она была известна и как математик, — нечто необъяснимое ярко светилось в темноте. За этот образ Мари будет держаться всегда. При встрече с третьей любовью, с Пьером, ничего подобного не было.
Никакого манящего зова смерти. И ничего похожего на любовь Бланш к Шарко, о которой на самом деле повествует «Книга вопросов».
Ох уж это «на самом деле»!
Во время первой встречи Пьер Кюри обсуждал с ней роман Эмиля Золя «Лурд» и назвал описанное в «Лурде» чудо «событием, противоречащим духу науки». Мари согласилась; она рассказала об этом первом разговоре Бланш.
— У каждого в прошлом существует какая-нибудь маленькая поэма, — сказала в ответ Бланш, — которая в зрелом возрасте представляется событием, противоречащим духу науки! И со смехом добавила, что в больнице Сальпетриер пережила такие чудеса, о которых маленькая святая из Лурда могла только мечтать.
Мари лишь удивленно посмотрела на нее.
Браку Пьера и Мари предстояло стать легендарным. Их счастье принадлежит к числу наиболее подробно описанных.
Коль скоро ты являешься частью того, что будущие поколения определят как историческую любовь, на тебя ложится тяжелый груз ответственности.
Бланш не знает, что же такое любовь «на самом деле».
Она пишет о том, чего не понимает. Из попыток объяснить то, что понимаешь, ничего не получается.
Взять хотя бы случай с Паскалем и Марией Пинон!
Паскаль Пинон был мексиканским монстром, который работал на руднике, монстром с двумя головами. Вторая голова была женской. Ее звали Марией. В 1920-х годах они участвовали в американском freakshow [17] и гастролировали на западном побережье. Ее голова выросла поверх его головы, и он носил ее, как рудокоп свою лампочку. Мария была красивой. Но ревновала его: когда он разговаривал с
17
Шоу уродов (англ.).
Если писать о них, можно показать, что такое нормальная любовь. Это я и хотел.
Ничего не получается. «Они жили и умерли заточенными друг в друге пленниками. Сперва были несчастны, потом… да, вероятно, это все же было счастьем. Он носил ее, как носит свою лампочку шахтер; от этой лампочки исходили свет и тьма, так обычно и бывает.
В зеркале он мог видеть ее лицо, открывавшиеся и закрывавшиеся глаза, беспомощно моргавшие веки, как у пойманной маленькой косули, рот, который пытался вымолвить слова, никогда не достигавшие Паскаля. У нее ведь не было голосовых связок. От беспомощности он часто медленно проводил рукой по ее щеке. Ему хотелось поцеловать Марию, но он не мог. Увидев ее в зеркале, он подумал, что она красива. Ему не хотелось держать ее в плену, однако она оставалась его пленницей. Было время, когда она его за это ненавидела.
Потом она поняла.
Она — пленница его головы, он — пленник ее. Заточенные друг в друге, они жили, вплотную подойдя к последней черте, их брак был состоянием, не выходившим за рамки обычного, возможно, более наглядным. Он носил ее всю свою жизнь, сперва с ненавистью и злобой, потом с терпением и кротостью, а под конец — с любовью.
В последние годы ему всегда хотелось, засыпая, прижать руку к ее щеке».
Мари! Мари! И понеслось.
Вопрос, сформулированный значительно позже и другим тоном: Что Мари в то время понимала под любовью?
Приходится действовать наощупь. Не отступать же.
Мари была счастлива, когда ей удалось, после денежного пожертвования барона Эдмонда де Ротшильда, приобрести десять тонн шлака урановой смолки, представлявших собой отходы после добычи урана, которые все, за исключением Мари и Пьера Кюри, считали бесполезными.
Мари была счастлива, когда прибыли мешки с коричневым шлаком, смешанным с сосновыми иголками. Она учит Бланш, как надо обращаться с этим материалом; работа очень тяжелая. Мари и Бланш приходилось обрабатывать не менее двадцати килограммов сырья за раз, и в сарае, который они называли «лабораторией», повсюду стояли огромные сосуды, до краев заполненные разными взвесями и растворами.
«Было очень тяжело выдвигать резервуары, заливать в них растворы и часами стоять, размешивая в чугунных котлах кипящую массу, чтобы таким образом отделить радий от бария, что было куда труднее, чем изолировать полоний от висмута».
Тут-то Мари и формулирует свою тогдашнюю мечту о любви.
«Мы с Пьером были полностью поглощены проникновением в новые области, раскрывавшиеся перед нами благодаря столь неожиданному открытию радия. И мы были очень счастливы, несмотря на то что условия труда были такими тяжелыми. Мы целыми днями находились в лаборатории, вместо обеда чаще всего по-студенчески перекусывали прямо на месте. В нашем жалком, полуразрушенном сарае царило величайшее спокойствие. Иногда, во время наблюдения за каким-нибудь процессом, мы прогуливались по двору и беседовали о работе, как о нынешней, так и о предстоящей. Когда нам становилось холодно, мы садились перед печкой и выпивали по чашке чая.