Книга о разведчиках
Шрифт:
Ходил Красовский во Владимире-Волынском в сопровождении двух своих солдат Льва Беленького и Владимира Мародудина. Тридцать лет спустя солдаты, живущие один в Горьком, другой в Орле, собрались и приехали к своему бывшему командиру в деревню Слобода, что под Минском, где тот работает сельским учителем. Вот как они сами описывают эту встречу.
В далекую приехав Слободу — Хотелось встретиться нам с ротным, — Глядим: он возится в саду, В осеннем царстве огородном. Как видно, помогал жене, Армейский наводил порядок… И вот с лопатой, в тишине, Идет наш ротный между грядок. Не в гимнастерке боевой, Пропахшей дымом, — в строгой, В рабочей телогрейкеСтихи, конечно, далеки от поэзии, и авторы не претендуют на поэтическую славу. Мне эти товарищи дали стихотворение только после многократных просьб, уже в вагоне по дороге домой.
Я был свидетелем, как встречали Владимира Митрофановича на пограничной заставе, территорию которой освобождала его рота в сорок четвертом.
Но больше других ветеранов войны (я в этом уверен) заслуживают внимания советской литературы и советского кино наши женщины-фронтовички. Женщины-фронтовички вообще, не только нашей дивизии. Из нашей дивизии на встречу приехало не так уж много — всего восемь человек. Это — полулегендарная гордая Лариса-разведчица, перед храбростью которой мы, ее товарищи, склоняем головы. Тяжелая судьба у этой женщины. Это — военфельдшер 812-го полка нашей дивизии Шура Кузьмина; это — работники дивизионного медсанбата Аня Комарова и Клава Курбатова, медики из санитарных частей полков Алла Резвова, Елена Игнатьева, Сима Осипова; это не приехавшие на встречу Нина Лиликина из города Куйбышева, Марина Кокурина из города Ухты, Прасковья Зинукова из Пензы, Евгения Аракалова из Баку…
Их, фронтовичек, доживших до сего дня, осталось не так уж и много — на город по нескольку человек всего лишь, и с каждым днем становится все меньше и меньше. На каждую из этих женщин война наложила свою неизгладимую печать, скольким она искалечила всю жизнь. Почти все, из названных выше, инвалиды войны — значит, они отдали Родине самое дорогое в жизни — свое здоровье. Большинство из них ушли тогда на фронт добровольцами — они добро-вольно, на равных с мужчинами подставили свои хрупкие девичьи плечи под общую страшную ношу.
Люди! Не забывайте их!
На обратном пути из Владимира-Волынского автобусы в Торчине завернули к музею боевой славы, около которого нас ждали с цветами школьники. Ребятня окружила нас, едва мы вышли из автобуса, произошла какая-то сутолока, маленькая неразбериха. Смотрю, я оказался без цветов. Ну что ж, думаю, я тут не воевал, не буду примазываться к чужой славе…
Когда, вытягиваясь в цепочку по тропинке, все направились к музею, вижу, не я один без цветов. Зато чуть ли не по оберемку цветов у Ларисы Перевозниковой и у Феди Мезина. И только тогда все стало ясно, когда мы вошли в музей — там на очень приметном месте рядышком портреты Ларисы Зотиковны и Федора Васильевича. Оказывается, их, этих двух великолепных разведчиков нашей дивизии, разыскали ребята несколько лет назад и все время вели с ними переписку, очень ждали их в гости, как они сказали, «хотя бы на неделю», и когда те наконец заехали к ним на несколько минут, у каждого было естественным желание вручить от себя цветы именно им…
В поезде мы разместились в двух соседних вагонах. Было оживленно — ни за что не скажешь, что этим людям всем без исключения за пятьдесят. Хотя, может, не скажут это те, кому тоже за пятьдесят, а тем, кому половина из этих пятидесяти от роду, может, покажемся мы совсем стариками?
Но
В наше купе прибежала Нина Николаевна Кочеткова, глаза горят, щеки пылают.
— Ребята! Сейчас я вам сцену изображу. Пот-ря-саю-щую!.. В наш вагон пришел Федя Мезин и говорит: «Семен Сергеевич, вы боевой, заслуженный генерал. Киев должен, обязательно должен встретить вас музыкой, торжественным маршем. Мы этого хотим!» А у генерала в Киеве сестры живут, он решил их попроведать и сойти здесь. Федя говорит: «Разрешите выставить на перроне оркестр? И сыграть встречный марш!» Представьте, ребята, бедный наш генерал затрясся, замахал руками при всей-то его корректности: «Что вы, что вы! Ни в коем случае!» Федя повернулся и пошел из купе, даже не дослушав. — Нина Николаевна передохнула. — Генерал же наш — это сама вежливость. Поднялся — и за ним. Эта картина потряса-ающая! Ее надо видеть!.. У Феди плечищи как раз во весь проход. Генерал обогнать его не может и поэтому семенит следом и только одно в эту широченную спину повторяет: «Товарищ Мезин, я вас очень прошу — нельзя этого делать… Не положено это делать по этикету… Товарищ Мезин…» А Федя дошел до конца вагона, у тамбурной двери поворачивается вот так, — Нина изобразила величественный поворот, — и прямо в упор его спрашивает таким артистическим тоном: «Ну так как, товарищ генерал: да или нет?» И ушел в вагон-ресторан.
Нина вскочила, засобиралась.
— Что будет дальше — не представляю! Генерал расстроен. Я его успокаиваю — во-первых, где сейчас Федя найдет оркестр и кто на ночь глядя согласится играть на перроне? А он свое: «Мезин ведь все может». Побегу, посмотрю, как там наш генерал…
Она убежала. Мы начали готовиться к Киеву — кое-кто из наших там должен сойти, делать пересадку. Обменивались адресами, наказывали не забывать, писать.
Вот поезд плавно подошел к перрону, мы всем купе направились к выходу. И вдруг на перроне грянул оркестр. Не буду утверждать, нарушил ли он писаный и утвержденный этикет, играл ли он встречный марш (или какой там еще, которым положено встречать высокопоставленных лиц), но какой-то торжественный марш гремел на киевском перроне. Наш генерал стоял на площадке соседнего вагона и смущенно бормотал:
— Ну, това-арищи, так же нельзя. Я же просил…
Генерал-лейтенант Лотоцкий одиннадцать лет — почти треть службы в армии — провел в Генеральном штабе, под его редакторством вышло несколько военных учебников, он всегда предельно тактичен и вежлив.
— Неудобно же так, товарищи, — обращался он к нам за сочувствием.
Федя стоял и дирижировал оркестром, по-моему, впереди дирижера.
Стали останавливаться любопытные. Моментально нарастала толпа. И вдруг несколько сильных голосов затянули «День Победы». Весь перрон тут же подхватил эту песню. Люди все подходили и все пели. И никому уже нет дела — как в «Василии Теркине», «кто играет, чья гармонь» — уже никого не интересует, встречают ли кого-то или провожают, в честь чего и в честь кого играет оркестр и гремит песня. Даже сам генерал, вижу, шевелит губами — тоже поет. Кое-кто плачет, обнимается… Федя, Федя, ты чудесный, добрый парень. Ты от чистого сердца затеял все это «мероприятие» с оркестром и весь перрон растрогал до слез. И недаром к тебе льнут ребятишки — они очень чутки к добру, к настоящему, а не показному. Вокруг тебя и во Владимире-Волынском, и в Торчине постоянно была детвора, висла на твоих могучих плечах, о чем-то шепталась с тобой, секретничала, как с лучшим другом…
Федя Мезин тоже сходил в Киеве. Мы расцеловались с ним крепко — доведется ли еще встретиться, кто знает…
Дальше мы ехали втроем — Иван Исаев, Лариса и я.
В Москве у нас с Иваном Исаевым состоялась встреча с бывшим начальником разведки нашего полка Павлом Антоновичем Качаравой, умнейшим и чудеснейшим человеком.
О Качараве мне хотелось бы написать особо.
Мы пробыли в Москве с Иваном несколько дней. Что меня сильно удивило: он, житель сибирской глухомани, свободно ориентируется в столице. В первый день, едва мы устроились в гостинице, Иван отправился к родственникам. А утром я только вышел из номера — вижу его. Он добрался из конца в конец Москвы в часы «пик» — с Ленинских гор на Бутырский хутор!
— Ваня, и ты не заблудился?
— А чего я заблужусь? Мы же с тобой вчера здесь ехали…
Как будто по таежной тропе — вчера прошел, сегодня еще след сохранился.
В один из тех дней, пока мы были с ним в Москве, 13 мая, исполнилась седьмая годовщина смерти нашего бывшего командира полка. В этот же день мы, группа однополчан, собрались у его могилы на Ваганьковском кладбище.
Бюст на гранитном надгробье совсем отдаленно напоминает того человека, которого я знал когда-то. Только медленно обходя скульптуру, в каких-то двух-трех ракурсах, я вдруг увидел что-то очень знакомое. Может, не похож он на того, привычного мне сугубо невоенного потому, что был он в генеральской папахе?..