Книга о разведчиках
Шрифт:
— Ларису не будите. Ей сегодня досталось…
А что дальше сказал — не расслышала: то ли досталась взбучка от командования, то ли досталось тяжело тащить раненого — в конце его фразы она уже спала.
А было и такое — коль речь зашла об ее инициативе. Взвод младшего лейтенанта Яблочкина получил задание на преследование отступающего противника. Гитлеровцы, которых надо было преследовать, сели на машины и поехали до новых своих рубежей, а рота топала следом за противником пешком. И вот подошли к какой-то возвышенности — к небольшой горке, из-за которой ничего не
— На дерево бы залезть да посмотреть…
— Сейчас залезу, посмотрю, — напросилась Лариса. Глазом не успели моргнуть — она была уже на дереве.
Спустилась, доложила: горизонт чист.
И тут младший лейтенант Яблочкин произнес воспитательный монолог на тему: «Что ты высовываешься, куда тебя не просят — подстрелят, как птичку…»
В другой раз также во время преследования отступающего противника подошли к какой-то деревушке. Темнотища — хоть глаз коли. И неизвестно, ушли немцы из этой деревни или просто притаились и ждут. Командир роты капитан Кармышев стоит и этак про себя вслух рассуждает:
— Надо бы сходить в село, посмотреть…
Никто не шелохнулся — ждут приказа. А Лариса не ждет. Опять:
— Разрешите, я схожу.
— Ну иди, только поосторожней.
И ведь пошла. В темень. Одна. Лишь с двумя гранатами да пистолетом на поясе (гранаты эти она носила еще со Сталинграда — тогда, еще поначалу, как устрашение для особо нахальных поклонников, а потом — просто по привычке не расставалась с ними никогда). Прошла по середине улицы всю деревню от начала до конца и вернулась обратно…
Был и такой случай. Однажды (это было еще под Сталинградом) рота ушла на задание, а командир роты капитан Кармышев оставил около себя на переднем крае своего связного Андрея Ворону, двух разведчиков и Ларису.
Рота ушла и — пропала. Не погибла, а долго нет. Нет и нет.
— Кому-то надо сходить поискать, — говорит ротный. И никого конкретно не посылает. Немного погодя — опять:
— Сходить кому-то бы надо, поискать…
Лариса и вызвалась — сказала с поддевкой под ребро:
— Давайте я схожу, раз некому…
— Ну иди.
И ушла. За передний край ушла одна. По направлению к немцам. Искала, искала — а как искала? — поползала, поползала по «нейтралке», кричать не будешь — немцы же рядом. А разведчиков нет — наверное, где-то в другом месте были. Повернула обратно. И когда уже отползла от вражеских траншей довольно далеко, когда уже встала в полный рост, шла и щелкала валявшиеся уже который день семечки, которые наскребывала в глубоком, как деревенский колодец, шинельном кармане, вдруг:
— Стой! Кто идет?
— А тебе какое дело?
— Давай поднимай руки вверх!
— Фиг тебе, а не руки вверх, — полезла «в бутылку» Лариса.
— Не поднимешь руки — застрелю.
— Больно бдительный…
— Застрелю!
— Не застрелишь…
Чем бы это кончилось — кто знает. Часовой-то был прав — ведь шла-то она все-таки со стороны противника, к тому же ночью — мог и застрелить. Но их препирательства услышал командир разведроты.
— В чем дело? — кричит он из окопа.
—
Это все — в промежутках между основной работой А основная работа — таскать раненых с нейтральной полосы. Каждый день. И не по одному и даже не по два. И все это под пулями. Но не это главное — война без пуль не бывает — главное, что тяжело это было.
Вот как она сама рассказывает о своем повседневном труде:
«Я таскала раненых всяко: на плащ-палатке, на шинели. Это — волоком. На спине таскала — на собственной спине. Больше всего таскала с нейтральной, потому как в основном-то там ранило наших-то, разведчиков… У нас был такой приказ: мертвых забирают сами разведчики. Не оставляли их. Раненых вытаскиваю я. Управлялась. Помогали мне.
Был у нас сержант или старший сержант Иванов (он прибыл к нам в пополнении, мы его мало знали). Как-то мы с ним не дружили — он был какой-то заносчивый. Так вот пошли мы на задание. Вдруг слышу, Иванов зовет меня. Я поползла. Подползаю. Он у окопа лежит. Спрашиваю: куда ранен? Показывает — в обе ноги. Кое-как перетянула поверх брюк жгутом, говорю: «Наваливайся на меня, на спину. Потащу». Он не хочет, стесняется, что ли. Я на него закричала, правда, шепотом, но сердито. Все равно не хочет. Тогда я ему говорю: «Брошу…» Надо же как-то выбираться оттуда. А наши там, впереди, действуют — скоро начнется стрельба, тогда совсем плохо будет. Хоть и ночь, а «фонари» поразвешают, как днем будет видно… В общем, взвалила его на спину — а в нем килограммов девяносто! Попробуй потащи его. «Как, говорит, потащишь меня?» А у него обе ноги перебиты — какой он мне помощник! Говорю: «Ты знаешь, я буду ползти, а ты считать. Пять раз насчитаешь — отдыхать будем». — «Хорошо, говорит, буду считать». А тут есть одна особенность: раненые при потере крови медленно на все реагируют. И также считает он медленно.
До наших траншей дотащила, а там уж у меня его подхватили. Перевязку-то в основном в полковой санчасти делали. Я, как правило, почти не перевязывала — на «нейтралке»-то зачастую просто невозможно, тем более зимой. Но бывают обстоятельства, что нельзя не перевязать — помрет, пока дотащишь, от потери крови помрет — тогда уж в любое время года, при любых условиях перевязывала…»
А командир роты почему-то все это считал делом обычным. Лариса, правда, тоже считала это обычным своим делом — для этого и просилась на фронт. Но после одного из случаев ротный вдруг сразу по-другому посмотрел на работу санинструктора.
На завершающем этапе Сталинградской битвы, когда все полки дивизии были сведены в один 971-й, разведрота тоже была придана нашему полку и подчинялась непосредственно майору Мещерякову. Преследование противника продолжалось несколько дней без перерыва. И вот где-то за валом Анны Иоанновны Мещеряков разрешил дивизионной разведке отдохнуть ночь — выспаться и обсушиться до утра. Лариса чувствовала себя очень плохо — который день в мокрой обуви и одежде на сильном ветру! Смерила температуру — тридцать девять! Сказала командиру роты об этом. Попросила: