Книга о смерти. Том I
Шрифт:
Сегодня я шел по этому саду с невольным ощущением вечности: ведь вот, – думалось мне, – сколько я пережил, из года в год блуждая по этим аллеям, сидя на этих скамейках. Здесь, своими глазами, на своей коже, я переиспытал все оттенки периодически наступающей и переходящей в лето весны. Я видел смену одежд, я вдыхал первые благоухания зелени, я любовался возраставшим многолюдством сада, рассматривал бесчисленные лица прохожих, подглядывал чужую жизнь, думал, вспоминал, вздыхал и улыбался – и вся эта кипучая картина жизни, которую я воспринимал, – есть прах… Но вот, в середине сада, Бог весть почему, торчит на высокой скале бронзовый бюст Пржевальского. «Все погибнет, – сказал я себе, – а этот останется». Мне стало горько и скверно. И в эту минуту по дорожке, огибающей бюст Пржевальского, проходил молодой человек, аккуратный, высокий, в чистеньком платье, в сереньком пальто. Он имел умеренно счастливый
Его лицо и вся его фигура неизгладимо врезались в моей памяти. И в это мгновение он мне показался великим человеком.
XLIX
Посетил в Париже могилы Мопассана и Башкирцевой.
К Мопассану поехал с тем чувством, что буду наконец хотя бы возле останков человека, так много и так чудесно говорившего моему сердцу и воображению. Могила имеет то преимущество перед жилищем, что к ней едешь как бы по праву, без всяких стеснений и щепетильностей, и притом – несешь к ней искреннее чувство в чистом виде, не изуродованное ничтожностью разговоров и смущением первого знакомства. Думаешь, по крайней мере, что если покойный способен видеть, то он теперь увидит у нас самое дно души. И чувствуешь такую полную близость свою к умершему, какой не испытываешь ни к кому из живых.
Фиакр повез меня за Сену и вскоре, сквозь лабиринт одинаково оживленных улиц Парижа, мы начали подниматься в гору. Я невольно представлял себе, что по тому же самому пути куча писателей, с Эмилем Зола во главе, должна была в день погребения следовать за гробом поэта. Вскоре мы уже были на вершине подъема, и я увидел железнодорожный вокзал с надписью: «Montparnasse», т. е. с именем ожидаемого кладбища. Оно было тут же, сбоку, – за высокой каменной оградой, с неизбежными лавочками венков в прилегающих улицах.
Через широкие ворота я вступил в длинную и правильную аллею кладбищенского сада, заселенного по обеим сторонам тесною толпою памятников. Никаких выдающихся монументов не было заметно. Мне попался какой-то светловолосый худенький юноша, прилично одетый, и на мой вопрос о могиле Мопассана, он выразил свое незнание таким растерянным взглядом, как будто он даже не понимал, о чем его спрашивают.
Я обратился к одному рабочему в голубой блузе, шедшему с каким-то ведром через дорогу. Он мне сейчас же назвал отдел кладбища, но, чтобы не вышло недоразумения, спросил меня: «C'est!., c'est!..» [18] (он затруднялся назвать профессию). «L''ecrivain» [19] , – подсказал я. Тогда он с уверенностью повторил справку, и, поставив свое ведро на землю, взялся меня проводить.
18
«Это!.. это!» (фр.).
19
«Писатель» (фр.).
Оказалось, что Мопассан погребен не на этом, а на другом, новом кладбище, отделенном от старого недавно проведенною улицею Кастанди. Мы дошли до конца главной аллеи, свернули налево в другую, столь же широкую, и по ней вышли из старого кладбища на узенькую улицу Кастанди, состоящую из двух параллельных заборов между двумя кладбищами. Перейдя через нее, мы вступили в обширное квадратное пространство, окаймленное высокою каменною стеною, но едва лишь наполовину застроенное памятниками.
Воздух был светлый, жаркий и неподвижный. Солнце было чуть подернуто тонким слоем ровного, как бы молочного пара. На новом кладбище была уже своя темно-зеленая аллея, распределяющая его на две половины. Мы пошли в сторону этой аллеи, пересекли ее и стали пробираться между первыми рядами могил, начинавшими заполнять еще совсем свободный участок земли.
– C'est ici [20] .
Жидкая чугунная решетка на желтом каменном фундаменте. Внутри – никакого памятника, а только четырехугольник земли, засаженный кустиками синеньких, розовых и белых цветов. Я заметил жасмины, фуксии, мирту… Несколько пчел носилось между цветами. Тонкий серый деревянный крест, вынутый из земли, был положен на изголовье решетки и спускался своим нижним концом на цветы. Старый венок лиловых иммортелей висел наискось
20
Это здесь (фр.).
Рядом с Мопассаном погребена какая-то маленькая девочка. На ее памятнике вырезано:
Мое воображение всегда страдает от случайного сближения мертвецов. Снилась ли когда-нибудь Мопассану эта его вечная, неразлучная соседка?..
21
«Анжелина Мари Дюпар скончалась 11 июля 1892 г. на 12-ом году жизни, слишком рано лишившись любви и нежности своих безутешных родителей» (фр.).
Я сорвал несколько листиков мирты из Мопассанова цветника и сунул их себе в кожаный бумажник.
Как бы там ни было, но здесь, под землею, лежали остатки того футляра, в котором горел, как бриллиант, этот видный всему миру, привлекательный гений. Здесь, именно здесь – и нигде больше…
Было душно и тихо. Воздух делался серым. Я отошел от памятника.
Медленным шагом вышел я через маленькую улицу Кастанди на бульвар. Два каких-то старика в цилиндрах и черных люстриновых пиджаках солидно прогуливались под деревьями и вполголоса о чем-то спорили, раскрыв свои зонтики. Тогда только я заметил, что уже накрапывает дождь. Не успел я дойти до угла, где оканчивается высокая ограда кладбища, как поднялся настоящий ливень. Я укрылся под навес какого-то убогого кафе и присел за одним из трех столиков. К соседнему столику подбежали застигнутые дождем супруги из простого класса. Гарсон отодвигал деревянные стулья к стене. Супруги спросили себе какого-то сиропа. Улица мгновенно измокла. Но так же быстро дождь начал ослабевать и, пока гарсон приготовлял питье моим соседям, я успел выйти из-под навеса и сел на встречный фиакр.
И я покатил по тому самому Парижу, который, кажется, весь целиком вмещался в истлевшем сердце Мопассана.
На следующий день, в яркое и знойное солнечное утро я проходил площадь Каруселя мимо статуи Гамбетты. Этот монумент поставлен в таком почетном, видном и центральном месте, какого другого и не найдешь в Париже: он как бы переглядывается с Аркою Звезды через широкую ленту, образуемую Тюльерийским садом, Площадью Согласия и подъемною дорогою Елисейских полей. Мимо Гамбетты, по широчайшей площади, вставленной в раму громадных зданий Лувра, движется все парижское население, направляющееся за Сену. Фигура Гамбетты – жирная фигура в просторном сюртуке, как бы произносящая пламенную речь с протянутой в воздух рукою, – помещается над высоким обелиском, испещренным цитатами из его лучших речей. Несколько аллегорических гениев грациозно извиваются вокруг этого упитанного говоруна с брюхом протопопа, прорывающегося куда-то вперед в состоянии невменяемого экстаза. – Я обошел обелиск со всех сторон и по складам перечел все избранные изречения. Какая банальность и болтливость! Упаси Боже произносить подобные вещи, если только им суждено бессмертие… И здесь-то я впервые приравнял Гамбетту к нашему милому Евгению Утину, который так им увлекался. Делаю комплимент обоим…
Несколько дней спустя мне захотелось взглянуть на могилу Башкирцевой. Эта девушка, сгоревшая от жажды славы, неизменно живет в моей памяти, как Муза Славолюбия. Она посвятила Гамбетте, описывая его похороны, такие восторженные страницы! В них чуется трепет и умиление ее полудетского страстного сердца. Она должна была страдать от своей безвестности и упиваться эффектными, волшебными проявлениями обожания от несметной толпы людей к памяти этого «любимца славы». На этих пламенных страницах, изливавшихся из самой затаенной глубины ее души, она достигала наивысшего красноречия.