Книга о странных вещах

Синякин Сергей Николаевич

После заявления Вани Грека настроение у всех упало, допили водку, улеглись каждый на своем топчане. Свет не гасили. Сквозь тусклое непромытое стекло светильника он и так едва пробивался. Игорь Николаевич хотел вспомнить что-то хорошее, случившееся у него в жизни, только обязательно без жены. Печально было ему вспоминать Лиду. Вроде и жизнь прожили, а бог детей не дал. Через это, наверно, и случились с ним все беды. Были бы дети…

Ваня Грек на своем топчане вдруг захрипел, забился, словно ему сон страшный приснился. Бычень ровно не спал – наклонился над

бывшим зеком, круглое лицо его сразу стало строгим и сосредоточенным. Встревоженный Игорь Николаевич поспешил к нему.

– Ты водку где покупал? – тихо спросил Бычень. – В магазине?

– Откуда? – в тон ему отозвался Игорь Николаевич. – У Мурата брал из квартиры.

– Кажись, кончается, – сказал Бычень. – Что это? Неужели отравление?

– Не похоже, – Игорь Николаевич вгляделся в морщинистое лицо старого рецидивиста. – Если бы отравился, рвало бы, пена изо рта б пошла. А тут… Похоже, сердце прихватило.

Ваня Грек вдруг шевельнул рукой, судорожно вздохнул.

– Мыши, – еле слышно сказал он и затих, словно потратил на эти слова последние силы. На лице его загуляла безразличная, насмешливая к смерти и окружающим улыбка, небритые щеки начали стремительно темнеть, и в краешках губ появилась белая пена.

– Отмучился, – сказал Бычень, сунулся к своему топчану, достал шапку надел ее и тут же, словно спохватившись, снял.

Остаток ночи они не спали.

Из картонных коробов для бытовой техники соорудили покойнику гроб, для надежности перетянули картон веревками и отнесли мертвеца в дальний угол подвала. Затем, не сговариваясь, принялись копать подвальный песок, песок слежался и поддавался с трудом, но к утру яма была достаточно глубока, чтобы принять завернутое в картон тело. Земля принимает все, ей просто некуда деваться.

– Ну вот, – сказал Бычень, вытирая седую голову, мокрую от пота. – Отмаялся раб божий!

– Бугорок бы надо небольшой, – прикинул Игорь Николаевич. – Просядет ведь земля.

– Какая разница, – отозвался Бычень. – Подвал. Кому здесь приглядываться?

– Не по-людски все, – Игорь Николаевич вздохнул, глядя на прямоугольник влажного песка. – На кладбище бы надо…

Бычень потянул его к топчанам.

– Тут у него персональная могилка, – сказал он. – А там бы свалили в общую кучу.

Они посидели немного, глядя, как в узком, похожем на амбразуру окошке разгорается бледная заря. Бычень неожиданно хмыкнул:

– Слышь, Николаич, а цыганка тебе правильно нагадала. Жить здесь больше нельзя. У тебя выпить есть? Помянуть надо раба божьего Ивана… как его фамилия?

– Не помню, – неожиданно обнаружил Игорь Николаевич. – Грек и Грек.

– Ну ладно, – согласился Бычень. – Пойдем к Мурату, возьмем пузырек, деньги у меня еще остались. Помянем раба божьего Ивана Грека. А потом пойдем новую хату искать.

Одевшись, они вылезли из подъезда. Было еще рано, бледная заря за Волгой еще только обозначила светлую полоску надвигающегося дня. Моросил мелкий дождь, словно кто-то на небесах оплакивал случайную и неудачливую жизнь Вани Грека. Было тихо, так тихо, что слышался

робкий шелест дождя, падающего с отсыревших небес. Две человеческие тени скользнули по пока еще свободному от людей двору и канули в сыром тумане, две человеческие надежды, которым только еще предстоял последний путь и которые некому будет оплакать.

Улетающий Барыкин

Надежда – это тоненькая нить, которая соединяет нас с сегодняшним днем.

На душе у Владимира Барыкина было пусто, все выгорело, и осталась черная плешь, которой уже все равно – взойдет на ней трава или нет.

Он посидел немного, слушая печальную рок-балладу, исполняемую группой «Метафоры». Мир был далеко от него, он уже не принадлежал этому миру, как не принадлежит небу его почти постоянная и неотъемлемая часть – облака.

Жизнь не удалась, и в этом надо было признаться самому себе. Если жизнь не удается, то ответ всегда держишь перед самим собой. Другим до этого нет дела.

Долог путь и печален был, —

выводил певец.

Барыкин вышел на балкон, закурил сигарету.

Ему было двадцать шесть лет, и он в этой жизни был поэтом. Неудачливым поэтом.

Впрочем, любая поэзия бессмысленна – она касается только тебя самого. Только тебя самого.

Да черт с ней, с поэзией! Если говорить откровенно, то жизнь вообще не удалась. Барыкин был ненужным жильцом на планете Земля, тем лишним человеком, про которого продолбила ему в детстве плешь очкастая и осадистая, как купчиха из пьес Островского, учительница литературы. Печорин, блин, сегодняшнего дня.

Земля казалась близкой. Прыгать с балкона казалось глупым и бессмысленным. Все равно останешься в живых, тебя увезет завывающая «скорая помощь», и хорошо если ты встанешь на ноги, гораздо печальнее, если ты на всю жизнь останешься неподвижным калекой. Тогда ты будешь зависеть от других и не сможешь повторить попытку.

Жизнь оказалась бессмысленной.

В ней было бессмысленно все – от рождения до последнего шага, к которому Барыкин был готов.

Я стою на краю землиИ смотрю, как плывут облака, —

пел певец.

Барыкин бросил окурок вниз и смотрел, как он, планируя на ветру, медленно уплывает к земле.

На скамейке двое парней пили водку. Они сидели, оседлав скамейку, и между ними поблескивала бутылка и белели пластиковые стаканчики.

Надежда – это тоненькая нить, соединяющая нас с сегодняшним днем.

Владимир вернулся в комнату, выключил магнитофон, собрался с духом, потом взял с тарелки приготовленный шприц и привычно, хотя и с некоторым трудом, нашел вену на левой руке. Поршень медленно погнал сладкую отраву в кровь, кровь жадно принимала эту отраву, еще не зная, что ее больше чем обычно. Намного больше.