Книга об отце
Шрифт:
– Из какого города?
Спрашиваемый назвал славянский город в пределах Венгрии. Взгляд венгерца сверкнул гневом, и он сказал фразу, которую я истолковал так:
– Ты не австрияк, а венгерец.
Но пассажир, равнодушно посасывая свою трубочку, ответил с спокойным упрямством:
– Острак.
И все, сидевшие с ним и тоже дымившие трубочками, закивали головами и из клубов дыма неслось неприятное венгерцу слово:
– Остраки.
Начался горячий спор. Венгерцы сердились, уходили из вагона, опять возвращались, сверкали своими надменными живыми глазами, горячились и доказывали но вся их горячность разбивалась о равнодушное упрямство славян, продолжавших утверждать, что они "остраки"...
На какой-то станции, - Гиекенеши или Барче -
– Доле Унгарска! Живио Франц-Иозеф!..
Могло показаться, что в стране произошла революция против венгерской власти, и я, прикидывая последствия такого происшествия на наши русские нравы,- ждал, что откуда-нибудь из-за угла выскочит отряд кавалерии или, по крайней мере, бригада молодцеватых полицаев, и начнется свалка. Но ничего подобного не вышло. Толпа еще раза два прошла по нашей улице, крики ее то удалялись, то слышались в других улицах, справа, слева, сзади и потом совсем стихли, а на базаре против нас остались торговки с лотками винограда и арбузами.
Оказалось, что это соседний город, Пакрач, праздновал тысячелетие своего основания и своей тихой, ничем не отмеченной, истории, а люди военного вида - была пожарная дружина из Пакрача и ближайших сел, которые по этому поводу нашли нужным выразить свои антипатии венгерцам. Теперь они пошли обратно, заходя по пути в деревни и села и всюду провозглашая тот же лозунг: "Доле, доле Унгарска"... Очевидно, пожарная организация, как сказали бы у нас,- насквозь проникнута противуправительственным настроением, и она не может быть терпима... Но я уже помнил, что я не у себя, и меня уже не удивляла относительность "венгерского утеснения славян"... Гораздо более удивляло меня то обстоятельство, что среди разных возгласов - "доле" и "живио" я ни разу не услышал того возгласа, которым {214} я ознаменовал свое первое вступление на славонскую почву. Никто не кричал:
– Живио Србия...
Этого мало. Посещая библиотеку курорта, в которой было много газет на разных диалектах (но ни одной русской), и кое-как научившись разбирать легчайший из всех видов языка - газетный язык, я с удивлением прочел известие, что в каком-то городке, кажется, в Карловице, близ Землина, происходил концерт по какому-то знаменательному случаю. Собралось очень много народу и... произошла грандиозная свалка. Я не мог сразу понять, кто, с кем и из-за чего дрался, но, наконец, дело уяснилось для меня в том печальном смысле, что дрались хорваты и славонцы с хорватами и славонцами. И поводом для драки служил, во 1-х, tricolor-трехцветные кокардочки на шляпах и в петлицах, а во 2-х... Во-вторых - увы!
– тот самый возглас, которым я закончил свою первую и последнюю речь на тему о славянской взаимности. Одни славяне кричали "живио Србия", а другие славяне, - и притом большинство, их за это колотили...
И потом, по мере того, как сербский диалект газет становился мне понятнее,-то и дело, все чаще и чаще приходилось натыкаться на известия из других городов Хорватии и Славонии с теми же известиями. Казалось, .идет какой-то буйный вихрь, пьянящий местное население, и заставляющий этих славян кидаться друг на друга: каждый митинг, собрание, конференция заканчивались потасовкой, и только по счастливой случайности не закончился тем же финалом тот митинг в Липике конец которого я застал на перроне скромного липикского вокзала..." (ОРБЛ, Кор./II, папка № 16. ед. хр. 909). {215} Во время нашего пребывания в Липике и долго спустя отец продолжал внимательно следить за противоречиями национальных и социальных интересов в Австрии и на Балканах,
"ИСТОРИЯ МОЕГО СОВРЕМЕННИКА",
"БЫТОВОЕ ЯВЛЕНИЕ"
Самым крупным произведением отца, которое он считал одной из своих важнейших литературных работ, является "История моего современника".
"Прожито полстолетия,- писал он в первоначальном варианте предисловия, - и теперь я (беру образное выражение Гете) оглядываюсь на дымный и туманный путь назади... Сделать это было давней моей мечтой, одной из важнейших литературных задач еще оставшейся мне жизни. Долго я не мог приступить к ней,- мне еще было трудно оторваться от непосредственных ощущений этой жизни, оглянуться на них спокойным взглядом бытописателя, в их взаимной органической связи и в их целом. Удалось ли это мне теперь - не знаю".
В позднейшей редакции предисловия задача, поставленная в "Истории моего современника", характеризуется так: "В этой книге я пытаюсь вызвать в памяти и оживить ряд картин прошлого полустолетия, как они отражались в душе сначала ребенка, потом юноши, потом взрослого человека. Раннее детство и первые годы моей юности совпали со временем освобождения. Середина жизни протекла в период темной, сначала правительственной, а потом и общественной реакции и среди первых движений борьбы. Теперь я вижу многое из того, о чем мечтало и за что боролось мое поколение, {216} врывающимся на арену жизни тревожно и бурно. Думаю, что многие эпизоды из времен моих ссыльных скитаний, события, встречи, мысли и чувства людей того времени и той среды не потеряли и теперь интереса самой живой действительности. Мне хочется думать, что они сохранят еще свое значение и для будущего. Наша жизнь колеблется и вздрагивает от острых столкновении новых начал с отжившими, и я надеюсь хоть отчасти осветить некоторые элементы этой борьбы.
Но ранее мне хотелось привлечь внимание читателей к первым движениям зарождающегося и растущего сознания. Я понимал, что мне будет трудно {217} сосредоточиться на этих далеких воспоминаниях под грохот настоящего, в котором слышатся раскаты надвигающейся грозы, но я не представлял себе, до какой степени это будет трудно".
Задачей отца было дать в этом произведении очерк всего пережитого и передуманного им, изобразить "то, о чем мечтало и за что боролось его поколение". Для выполнения этой задачи нужно было окинуть взглядом всю жизнь. Но чтобы оглянуться на прошлое, он должен был бы оборвать свою деятельную роль в жизни. Этого не случилось до конца, и потому "История моего современника" пишется только урывками, во время передышек от непосредственной литературной борьбы и общественной деятельности. В такие моменты, оглядываясь назад, он с наслаждением отдается воспоминаниям, охватывая мыслью широкие периоды политической и общественной жизни, рисуя свое прошлое, слитое с историей поколения.
Первые замыслы этой работы относятся к 1902-1903 годам, когда, переехав в Полтаву, отец мог уйти от суеты столичной жизни. Помню, часто по вечерам они втроем с бабушкой и жившей у нас теткой отца Елизаветой Иосифовной Скуревич вспоминали малейшие подробности житья семьи в Ровно, Житомире и Харалуге, имена и характеры людей, события и факты.
Писать "Историю моего современника" отец начал летом 1905 года. "Живу в атмосфере детства,-сообщал он жене 15 сентября,-первых детских впечатлений, страхов, первых проблесков веры. Писать становится все легче. И как-то ничто пока не выбивает... Во время самого писания вспоминаются вдруг подробности, которые лежали где-то на дне памяти в течение целых годов. Мать и отец вспоминаются как живые и - много в этом печали... Не знаю что бы дал, чтобы мамаша прочитала это еще при своей жизни... {218} [...] Как только работа моя определится настолько, что совершенно исчезнут опасения перерыва и того, что с января нельзя будет печатать, то я вернусь к вопросам "общей политики", в которую теперь совсем не могу войти с полнотой внимания и настроения..." (ОРБЛ, Kop./II, папка № 4, ед. хр. 7.).