Книга об отце

Короленко Софья Владимировна

Атмосфера далекой окраины наполнялась страхом и ненавистью. В своих записках отец отмечает внезапную вспышку дикой вражды в массах и низкую роль прессы, раздувавшей эту вражду. Всюду видели шпионов, каждый иностранец становился подозрительным. Тщательно проверяли документы, везде искали врагов.

"23-го июля (нашего стиля),- пишет отец,- двор тулузской мэрии был переполнен иностранцами. Тут было много испанцев, преимущественно рабочих и работниц, были итальянцы, немало учащихся русских (по большей части евреев); порой, с особенно угнетенным видом, проходили женщины с детьми, о которых шептали, провожая их внимательным взглядом, что это немки.

Десяток дюжих молодцов в белых штанах

и мундирах муниципальной стражи водворяли порядок, довольно бестолково, но авторитетно и грубо. Чувствовалось, что все мы, толпящиеся у мэрии иностранцы,-сплошь народ заподозренный, с которым французам досадно возиться... Не до того!.." (Там же, лл. 14-15.).

Смешавшись с этой толпой, отец и мать ждали в очереди получения вида на жительство, и в случайном {257} недоразумении на себе испытали то, что затем с тревогой и грустью отец отметил, как психоз, охвативший массы.

"Пока мы разыскивали г[осподи]на Декана...-пишет он, называя фамилию переводчика,- за нами увязался какой-то субъект с рысьими глазками и беспокойными манерами. Тип космополитический, существующий у всех народов с однородной психологией. В Германии, в Англии, в России он теперь с одинаковой жадностью и злорадством стреляет своими рысьими глазками, чувствуя, что на его улице теперь праздник. Через короткое время мы были окружены военным патрулем, которому господин с рысьими глазками давал какие-то указания. Я показал наши паспорты и объяснил, в чем дело. Отряд был распущен, но "подозрительных иностранцев" отпустили не сразу. Нас все-таки послали через базарную площадь в мэрию, в сопровождении одного солдата. Внимания деловой базарной толпы мы на себя не обратили, а солдат оказался любезным. Он поздравил нас с тем, что, как русские, мы стоим на хорошей стороне.

– И все-таки вы конвоируете нас, как злодеев?

Солдат пожал плечами.

– Это война" (Короленко В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожаром ОРБЛ, Кор./II, папка № 16, ед. хр. 931, л. 16.) [...]

"На другой или на третий день после моего маленького приключения, продолжает отец, - я шел по главной улице Тулузы, когда навстречу мне попалась живописная группа: самой серединой улицы шли два полицейских сержанта, а между ними молодой человек, скованный с одним из них за руку. Так препровождают во Франции важных преступников. Встречные оглядывались. {258} - Немец?..- полувопросительно кинул кто-то в толпе, и тотчас же часть прохожих повернула, забегая вперед, стараясь заглянуть немцу в глаза. Я встретил его взгляд. Такое выражение должно быть у человека, упавшего в море... Кругом, всюду, где звучит теперь французская речь, - одна враждебная людская стихия, безжалостная, непонимающая, слепая[...]

В этот вечер я возвращался к себе в деревню с особенно тяжелым чувством. Дорога лежит меж полей и виноградников. Они сливались в сплошную тьму, и только над обрезом горизонта стояла резкая светлая полоса. И мне показалось, что это действительно море. Там, под этой полоской уже льется кровь... А здесь, где-то близко мне чудились все лица утопающих в человеческом океане людей..." (Короленко В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожаром - ОРБЛ, Кор./II, папка № 16, ед. хр. 931, л. 18.).

Тогда же, во Франции, занося эти впечатления, отец записал, что каждое утро, выходя около 8 часов на длинную, прямую улицу Ларденн, он неизменно встречался со своим соседом, направлявшимся в Тулузу на работу. Это член большой семьи, ютящейся в маленьком домике, на той же улице. Он стар, беден и слаб. Тем не менее, встречаясь со мной, он всегда делится какой-нибудь bonne nouvelle, которую накануне привез из города.
– Ну, что вы скажете? Hein! (Каково! (франц.).). Хорошие новости, не правда ли? Превосходные новости.

–

Но, monsieur, я еще не читал ничего особенного.

Он искоса, лукаво и радостно смотрит на меня и говорит:

– Как? Возможно ли? Вам не пишут из России, что японцы уже прибыли в Архангельск? Да, да! {259} Немцы и не подозревали, а они уже доехали до Архангельска! Это уже в Европе,- не правда ли? Да? Ну, вот видите. Теперь рукой подать до Дюнкерка[...] А ведь японцы это воины! О-о! Даже русские не могли с ними справиться. Или:

– Вам пишут из России? Казаки идут на Берлин. Не пишут? Mon dieu! Но это верно. Это совершенно верно. Теперь они, пожалуй, уже в столице кайзера (он произносит "кэзер"). О, казаки молодцы! Дики, но необыкновенно храбры. Это как наши африканцы, но это конница. Дьяволы на лошадях!

Он останавливается, окидывает меня радостным взглядом и заливается смехом. И каждый день газеты приносят новый материал для его оптимизма" (К о p о л е н к о В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожаром.-ОРБЛ, Kop./II, папка № 16, ед. хр. 931, лл. 31-32.).

Но война затягивалась, принося новые страдания, и скоро в массах стало сказываться глухое недовольство. Оно обращалось против цензуры и оптимистического тона прессы. "...Все неправда... С севера и северо-запада шли грозные вести, которых нельзя было удержать в пределах цензурного благонравия". Недовольство росло. Взволнованные и смелые разговоры можно было слышать в Ларденн, на улицах Тулузы, на базарах, в вагонах трамваев. Несмотря на цензуру, мрачные мотивы проникали и с фронта.

После первой большой победы немцев известия стали серьезнее и правдивее, они говорили уже о необходимости не скрывать от народа истину и о том, что "немецкая армия не сброд голодных трусов, сдающихся сотнями за французские тартинки, а грозный и сильный, хорошо организованный и опасный противник..." {260} Кровавый ураган, проносившийся над Европой, не оставил уголка, в котором не было бы тоски и страдания. Вдали от родины, среди чужих людей, которые теперь в горе стали близки отцу, он наблюдал волну низких и темных чувств. Но в этой стихии ненависти и страдания он замечал черты человечности, в победу которой никогда не переставал верить.

После больших боев на Марне в Тулузу стали привозить партии пленных и раненых немцев.

"...Я шел по нашей улице Ларденн, когда в узкой перспективе деревенского переулка, меж двух стен виноградников,- увидал толпу. Мужчин в ней не было. Были только женщины...

– Ah, monsieur le russe,- выступила ко мне знакомая молодая ларденнка. Лицо ее побледнело...- Вы слышали: завтра привезут этих монстров, дьяволов, этих проклятых... Вы пойдете?

– Не знаю. А вы собираетесь?

– Мы все собираемся... Вот мэр печатает афиши... Призывает к спокойствию...

Женские голоса возбужденно зашумели...

– Спокойствие!.. Какое тут спокойствие!... Разбойники, убийцы, грабители...

– Да, с ними слишком церемонятся... Возят в вагонах, собираются лечить. Я - так вот что с ними сделала бы... Вот что... вот что...

И она с силой стала тереть кулак о кулак, как будто размалывая между ними воображаемого "боша". И ее глаза горели ненавистью...

На следующий день огромная толпа стояла у вокзала Matabiau.

...Что-то уже надвигалось. Сначала дальним свистком, который крикнул издалека и заглушенно. Как будто: берегись! Потом ближе... Тяжелый гул подкатывающегося поезда за стеной... Короткий свисток прямо {261} за вокзалом, резкий, отчетливый, угрожающий... Лица толпы застывают, глаза останавливаются, шеи тянутся вперед... Голубые шинели подтягиваются, как на пружинах, и между ними точно пролетает невидимая электрическая искра, охватившая их одним объединяющим током...