Книга Предтеч
Шрифт:
– А кто ж это тебя спрашивать-то собирается, - проговорил он, глядя ей в глаза и ощутив вдруг внезапную одышку, так что после каждого слова приходилось делать вдох, - а пока дело не сделано, тебе отлучаться не велено... Как быть-то нам обоим, ежели я уходить не захочу, а? Что скажешь?
– Не захочешь, так не захочешь, - она пожала плечами, - мне-то что за дело?
– Ой ли?
– Проговорил он, прищуриваясь и чувствуя, что слова его - не без угрозы.
– И надолго ли такое?
Солнце ушло за ближний ряд деревьев, и тени, что давно уже тянулись к точке Востока на компасе Круга, - коснулись ее, и только редкие ярко-розовые блики от последних, пробившихся между листьями лучей еще горели на враз потемневших стволах. Дыхание его все не становилось реже, даже щеки начали неметь, будто от избытка хмельного, и загорелись ледяным огнем, и, одновременно, мышцы его начали наливаться сосредоточенной,
– А ты-то сама, - проговорил он приглушенно, не отводя от нее упорного, бесстыжего взгляда, - ты сама-то здесь за какие грехи? Иль просто так тебя отправили жечь деревянные мощи? Кто ты? И почему так страшно, если ты такая красивая?
– Подожди. Костру еще долго гореть, и время для таких разговоров еще не наступило.
– Подожди. Я никогда здесь не был, но где-то здесь растут белые цветы. Прежде, чем зажгутся первые звезды, я хочу, чтобы они были здесь и светились бы во тьме призрачным серебром. Укажи мне путь, чтобы я не искал его слишком долго.
– Иди. Костру еще долго гореть, и я буду танцевать для тебя, когда ты вернешься. Иди по ручью, и он приведет тебя в ложбину, заросшую колючей белой розой с цветами, которые как снег - днем, и ночью - как серебро. Он шел по ложбине, и отсюда, с ее дна, уже видны стали первые звезды. Собственные движения отчего-то казались ему сейчас необыкновенно плавными и замедленными, словно шел он по дну моря или ступил на почву мира с куда меньшим тяготением, не столь настойчиво приземляющим смертных, и даже воздух здесь казался тягучим, теплой струей вливаясь в грудь, когда он полу-шел, полу-парил над песчаным, к реке скатывающимся дном ложбины. И там, где она заворачивала, чуть поднимаясь по склону видна была более, чем все, ее окружающее темная зелень дикой розы, здесь и сейчас казавшаяся почти черной, и на этом фоне белые цветы светились фосфорным блеском и тянули вперед (он каким-то образом видел это) осторожные пальцы своего запаха. А потом он возвращался назад и сжимал челюсти в отчаянной попытке сдержать рвущийся из груди голос, и смотрел вверх, на темнеющее небо, и от всей той обыкновенности, которую он видел сейчас чувствовал, что сознание его опять становится опасно-зыбким, слишком легковесным, будто хозяин здешних мест, к освобождению которого он приложил каким-то образом руку, все еще не оставляет его без внимания. Но не сказать, чтобы сейчас это казалось очень уж страшным, и с внезапно обретенным знанием, что служить, принадлежа телом и духом тоже может быть сладостно, он ступил в залитый тенью круг. Посередине его золотом горела огненная пирамида погребального костра, оттеснившая Тень из середины - пообочь и бросавшая во тьму неожиданные блики. Он поглядел на букет у себя в руках так, будто в первый раз увидел его:
– Где раньше росли вы, мои белые цветы? Почему прежде не сказали мне, что вдруг выходить с узкого места на просторное - опасно для меня, что в таких случаях я становлюсь обыкновенно не только собой, не вполне собой да и черт тогда со мной? Только п-потому, что раньше не знал просторных мест Я? А теперь с дымом и этими золотыми искрами, которым нет числа, улечу и составлю компанию проштрафившемуся Богу, потому только, что рухнула стена, что сдерживала меня?
– Ты вернулся, и опять говоришь непонятное?
Некоторое время он глядел на нее, будто не в силах узнать, о потом, скривя губы, произнес голосом ржавым и скрипучим, как у толстого гвоздя, насильственно извлекаемого из твердой древесины, в которой он пробыл достаточно долго:
– А-а-а, похоронная команда... Интересно, а когда пенек прогорит, - то же какой-нибудь ритуал сыщется? Посадка желудя в теплый пепел с политием оного ключевой водицей и произнесением надлежащего Наговора или еще что-нибудь столь же символишное? Ты только не слушай меня, потому что скверные вещи я говорю, хотя вообще-то кажусь себе расколотым надвое, ровно клином.
– Если захочешь, - сажай желудь, или же делай что-нибудь другое. Мне-то что?
– Спасибо. Непременно. Прямо сейчас приступим?
– Что!?
– Да ничего, ничего... Ну тебя к черту. Хотя, - он вдруг усмехнулся этой своей новой, но даже самому себе неприятной ухмылкой, как будто за него кто-то глумливо кривил губы, - погоди покуда, можешь еще не идти... Ты, кажется, обещала мне станцевать? Так валяй, не стесняйся... Могу даже первым подать пример, - он с недоумением поглядел на материю рукава собственной куртки, -
И он, с треском отрывая пуговицы, потащил с себя через голову куртку вместе с рубахой. С кроссовками подобные номера не проходили, и он преувеличенно-аккуратно расшнуровал и снял их, после чего поднял, изящно оттопырив мизинец, кверху и шваркнул вдруг ни в чем не повинную обувку через плечо, так что она совершенно пропала из вида. Скоро он оказался совершенно гол, во всей красе показав незнакомке и Небу свое смуглое от природы тело. Худое, мосластое, оно обладало, тем не менее, железной, совершенно неожиданной тяжестью и железной же, тяжкой силой, что не то, чтобы радовало владельца, а - приносило ему в прежние времена смутное удовлетворение. А мужское его орудие, хоть и было сейчас в покое, даже ей, повидавшей всякое, показалось вдруг непристойным свыше всяческой меры, и в таком-то виде он нагнулся за светящимся среди темной травы на земле букетом, поднял его и с видом необыкновенной галантности преподнес его Прекрасной Даме правой рукою, - левую он, оскалившись в любезнейшей из улыбок, прижимал к тому месту, где предполагал у себя наличие сердца.
– Примите, прошу вас... Только непременно пообещайте мне, что первый же танец сегодня - мой. И вообще, незнакомка, - возьмите меня с собою. Возьмите, где б вы ни жили, возьмите куда угодно. Если помыслить здраво, - чем же я вам не пара? Разве Несущей Пламя н не ровня Носитель Тлена? Разве считают лишним в пламени Ада - Шакала?
– Нет, право, - продолжил он, поворачиваясь к собеседнице в пол-оборота, чувствуя очередной сегодняшним вечером прилив пьянящего безумия и облегчение, почти счастье от этого прилива, - я везде тебе пригожусь! Ты не смотри на мою худобу, я в пальцах своих могу сплести кружево из гвоздей! Железный лом складываю вдвое! Как-то раз на спор выпил две бутылки водки на вершине телевышки и спустился потом на землю, только было это - скучно! Если кто-то посмеет докучать тебе, ты только скажи, и я сожру его с потрохами, кем бы он ни был при этом! Я с-с наслаждением сожру человека, бога, зверя, Луну в небе, а не в пруду, и пусть она даже и не рассчитывает отсидеться там, на верхотуре! Потому что я не прыгну, я взлечу, как взлетаю сейчас!
Внезапно, - она поневоле ахнула от неожиданности, - он бесшумно сорвался с места, птицей взвился в воздух и враз перемахнул через усеченную пирамиду ярко рдеющих углей, хоть и было кострище - в поперечнике побольше пяти метров, а на далеких подступах к нему начинали трещать, сворачиваясь, волосы.
– И ты, - с головой, задранной кверху, с воздетыми руками кричал он в небо, - между прочим зря гордишься своей ложной бескрайностью, своим необъятным якобы простором, потому что я всегда, и сейчас например могу вместить тебя целиком, сколько бы тебя ни было в этот миг! Со в-всеми твоими звездами! С-со всеми т-твоими проклятыми з-звездами!!!- И - так же, не меняя позы, он вдруг взвился в немыслимом скачке прямо вверх. То ли время для него специально нарушило свой бег, то ли скачок этот удался на славу, только вдруг показалось ей, что тело его, вертясь вокруг собственной оси во множестве пируэтов, взмывает на немыслимую высоту. Опустившись, он тут же бросился в еще более головокружительный прыжок вверх, и опять так, что каждый последующий был (или так только казалось?) выше прежнего. Но каждый раз он все-таки опускался, пока, издав исполненный злобного разочарования вой, не махнул вдруг разом на середину пышущей жаром груды углей, и не затанцевал там, взметая фонтаны искр, замирая на краткие, но кажущиеся при этом бесконечными, мгновения на одной ноге, пока другая неуязвимо, загребая, разбрасывала в стороны и вверх жутко рдеющие угли.
Хоть и прощен ты, Проклятый... Но если, чая прощенья, ты выпустил на свободу того, кто был запечатан... Боюсь, что даже прощенный, ты дважды Проклятым станешь... Потому что хуже измены в глупом усердии дело.
Между тем он выскочил из трещащего, свистящего влагой, что до сей поры еще сохранялась у пожираемых сейчас пламенем корней, кострища он неистово заскакал на согнутых в коленках, невредимых ногах, и разило от него горьким древесным дымом и потом, который мгновенно выступил, чтобы тут же испариться, и по темному телу, по темному лицу его метались дикие, малейшей гармонии лишенные, угловатые огненные отблески, а она вилась вокруг него живой струей розоватого пламени и, так же, как пламя, казалась лишенной веса. Именно в этот момент некто Противостоящий, не выдержав, покинул окончательно это тело. Она как-то вдруг, будто пелена упала с ее глаз, увидела, как красиво его сумрачное, огнем и тьмой нарисованное лицо, и с каким восторгом следят его глаза за той игрой огня и тьмы, которая была сейчас ее бедрами, ее волосами, ее грудью.