Книга реки. В одиночку под парусом

Кравченко Владимир Федорович

Один американец вот недавно сфотографировал ее на «поляроид» и подарил карточку: тетя Надя, смущаясь, словно девочка, стоит в платочке и пыльнике в ряду подружек по бизнесу, держит в руках букетик цветов. Есть у нее одна тайная проблема — денежная мелочь, которой у нее скопилось уже изрядно. Центы, пфенниги, сантимы, которые ни один банк к обмену не принимает…

Было два мужа. Первый рано умер, а второй — фронтовик, весь израненный, больной, работал на шлюзах и пил горькую. А напившись — ох и дрался! Тетя Надя поводит плечами, вспоминая, сколько раз ей приходилось спасаться от побоев — то у соседей прятаться, то отсиживаться в сарае... Много лет просила его оформить инвалидность — чтоб

была прибавка к пенсии, и квартира как ветерану-инвалиду полагалась вне очереди. Он все отмахивался: «Плевать!.. На х… все. Мне хватает». Все-таки уговорила лечь в военный госпиталь, где ему сразу дали вторую группу. Но после госпиталя он прожил месяц с небольшим, даже пенсию ветеранскую ни разу не успел получить. В один день внезапно умер от инфаркта. Случилось это, грешно сказать, прямо в их коммунальном туалете. Так и нашли его там, беднягу, запершегося на слабый крючок, с приспущенными штанами, с глазами навыкате и пеной на губах.

Было две козы. Держала их тетя Надя в сарае. Больному сыну и внукам каждый день носила козье молоко. А уж выпасала их где только придется — в городе-то. Однажды пришла к сараю, а там одна коза висит подвешенная, хрипит перерезанным горлом, кончается, косит на хозяйку злым непрощающим глазом... Эта коза была с норовом, бодливая, не далась, видно, ворам, вот они и выместили на ней злость-то свою, что не пошла с ними. А другую увели. Потом тетя Надя нашла на задах ее рожки да ножки. Поплакала, конечно. Похитителей вычислила сразу — двоих оболтусов-подростков из их же барака. Да чем докажешь? Оба из семьи переселенцев откуда-то из Азии. Поселили их на ее голову. Телевизор пытались у нее через окно вытащить.

А родом тетя Надя из деревни, девчонкой работала в колхозе от зари до зари, потом на плотине в Угличе, в музее реставратором. В войну как-то раз нашла в лесу сбитого немецкого летчика, уже умирающего, лежащего под кустом без сознания. Перевязала его, сбегала за подводой и с мужиками привезла к правлению, откуда его уж забрали наши военные. Спасла немца. Молодого, белобрысого. Где-то он теперь? Вот бы объявился и чем бы ни то помог ей на старости лет. Сыну лекарствами. Мало ли.

Я падаю на тети-Надину кровать, успевая затолкать под нее свой рюкзак, где все мои дневники, все фотопричиндалы и много чего еще рассовано по различным кармашкам и потайным клапанам, и доверчиво засыпаю, безоружный, без револьвера под подушкой и шпаги у изголовья, вверяя себя в объятия теневого русского бизнеса. Да и что еще оставалось делать мне — странствующему офицеру без подорожной и какого-либо намека на казенную надобность...

Кстати — о немцах.

Не так давно в Угличе побывала делегация из немецкого города-побратима Идштайна. В ее составе прибыли трое бывших военнопленных, которые в середине 40-х работали на строительстве гидроузла. Один из них долго служил водоносом. Спускался по ступенькам к Волге, зачерпывал ведрами воду и с утра до вечера носил ее наверх, сгибаясь под тяжестью коромысла — носил и носил весь божий день, в течение многих месяцев. Очень был доволен, что ступеньки эти сохранились. Все сорок восемь. Как же они ему, надо полагать, осточертели когда-то, после освобождения долго снились в родном фатерлянде, преследовали в ночных кошмарах. Дома он выучился и стал архитектором. Смеясь, он объяснял это влиянием первого опыта, полученного на стройках русского социализма.

Одержимые ностальгией, бывшие пленные немцы едут и едут в Россию по местам своей трудовой славы, везут сыновей, внуков, показывают им выстроенные своими руками дома, плотины, разбитые скверы, собственноручно посаженные деревья, успевшие вымахать вровень с выстроенными домами. Ностальгия такой же товар, как и все прочие, товар оплачиваемый

и, в данном случае, хорошо конвертируемый. Очень человечный товар.

Мышкин

Утром туманным пристал к мышкинскому дебаркадеру.

На палубе стоял первый увиденный мною мышкарь (именно так: мышкарь, а не мышкинец) — шкипер Владимир Михайлович — и не без интереса наблюдал за тем, как к его пристани самовольно чалится парусная лодка с сидящим в кокпите одиноким загорелым нахалом. Владимир Михайлович принял меня со всем радушием. «За лодку можно не беспокоиться — у нас не воруют», — сказал он. И тут же втюрил мне сборник стихов своей жены — местной аптекарши, матери двоих его детей и поэтессы по призванию души.

Едва я ступил с мостков на берег, как поэт пошел косяком — передо мною выросло еще одно местное дарование: сухощавый мужчина средних лет, торгующий на пристанском рынке книжками собственных стихотворений. На титуле значилось: «С любовью о Мышкине. Лирика глубинки». Ну как тут устоять — против этакой упаковки? Пришлось опять раскошелиться.

Название городка связывают с легендой о мышке. В ней рассказывается, как некий боярин или князь во время охоты прилег отдохнуть на берегу реки. Разбудила его мышь, пробежавшая по лицу. Князь открыл глаза и увидел подползавшую к нему большую ядовитую змею. Спасенный мышкой от гибели, он построил на этом месте деревянную часовню. С этой первой постройки и берет начало Мышкин. Герб города состоит из двух частей: верхнюю занимает изображение ярославского медведя с секирой, а нижнюю — хвостатая мышка, героиня народной легенды.

Мышкин славен своим купеческим прошлым. Побывавший в Мышкине Аксаков определил городок как «тихий, спокойный, не кляузный» и подивился количеству его купцов: «В этом городе капиталистов больше, чем в Угличе, даром что в Угличе 10 000 жителей, а в Мышкине, который всего за тридцать верст от него, — 700… В Мышкине купцы богатые, имеют прекрасные дома, живут дружно между собой…».

Я быстро понял, что по Мышкину можно ходить до бесконечности, и почти у каждого старинного дома хотелось задержаться, постоять в задумчивости.

Именно местное купечество определяло развитие городка и его архитектурное лицо. Прекрасно сохранившиеся купеческие особняки, как водится, украшены лепными излишествами, ажурной резьбой, опереточными балконами. Некоторые завершаются уютной мансардой-светелкой или резным парапетом, или башенкой-ротондой с высоким шпилем. Многие снабжены «сертификатами» — табличками на манер мемориальных, — приоткрывающими завесу времени над прошлым того или иного строения:

«Дом торговцев Бурсиных. Бурсины — потомственные городские мясники».

«Дом купцов Ситцковых — горячих поклонников лоцманского дела и псовой охоты».

«Дом Чистовых-младших. Одни из богатейших купцов города, щеголяли хорошим вкусом, культурностью».

«Дом дворян Сорокиных. Дворяне бедные, но гордые и старательные на городской службе».

«Дом купцов Столбовых («Вани-бедного»). Богатый хозяин для вида сетовал на бедность».

«Дом Корольковых. Знаменит обнаруженной здесь в старину мастерской фальшивомонетчиков».

Эти таблички придавали домам неповторимый колорит, объясняя нам, кто в доме жил, что поделывал и чем был славен. Получалось и наглядно, и задушевно. Улочки на глазах менялись, населялись тенями прошлого, оживая за счет своей истории. Я уже знал, кто был автором табличек, родившихся в результате глубокого архивного погружения в прошлое, в историю городка, в биографии населявших его жителей, заметных и не очень, оставивших свой след на этой земле. Спустя несколько часов я знакомлюсь с этим человеком…