Книга смеха и забвения
Шрифт:
18
Несколькими днями позже в, кафе появился Банака. Пьяный в стельку, он уселся на табурет у бара, дважды упал с него, дважды взгромоздился снова, заказал себе кальвадос и опустил голову на стол. Тамина заметила, что он плачет.
— Что с вами, господин Банака? — спросила она.
Банака посмотрел на нее заплаканными глазами и пальцем ткнул себя в грудь: — Меня нет, понимаете! Меня нет! Я не существую!
Затем он пошел в туалет, а оттуда прямиком на улицу, так и не расплатившись.
Тамина рассказала об этом Гуго, а тот вместо объяснения показал ей страничку газеты с несколькими
Эпизод с Банакой, который пальцем тыкал себя в грудь и плакал, потому что он не существует, напоминает мне строку из гётевского «Западно-восточного дивана»: «Живет ли человек, когда живут другие?» В вопросе Гёте сокрыта тайна самой сущности писательства: человек, пишущий книги, превращается во вселенную (разве не говорят о вселенной Бальзака, вселенной Чехова, вселенной Кафки?), а сущность вселенной именно в том и заключается, что она единственная. Наличие другой вселенной, стало быть, угрожает самой ее сущности.
Два башмачника, если их мастерские не на одной улице, могут жить вместе в чудесной гармонии. Но стоит им начать писать книгу об участи башмачника, они тотчас станут мешать друг другу и задавать вопрос: «Живет ли башмачник, когда живут другие башмачники?» Тамине кажется, что даже единый посторонний взгляд может уничтожить ценность ее интимных дневников, а Гёте одержим мыслью, что даже единый взгляд одного-единственного человека, скользящий поверх строк его произведения, ставит под сомнение само существование Гёте. Разница между Таминой и Гёте не более, чем разница между человеком и писателем.
Тот, кто пишет книги, либо всё (он единственная вселенная для самого себя и для всех других), либо ничто. А так как никому не дано быть всем, мы все, пишущие книги, являем собою ничто. Непризнанные, ревнивые, озлобленные, мы желаем другому смерти. Тут мы все равны: Банака, Биби, я и Гёте.
Неудержимый рост массовой графомании среди политиков, таксистов, рожениц, любовниц, убийц, воров, проституток, префектов, врачей и пациентов убеждает меня в том, что каждый человек без исключения носит в себе писателя как некую свою возможность, и потому человечество по праву могло бы высыпать на улицы и кричать: мы все писатели!
Ибо каждый человек страдает при мысли, что он исчезнет в равнодушной вселенной неуслышанным и незамеченным, а посему сам хочет вовремя превратиться во вселенную слов.
Но когда однажды (и это будет скоро) во всех людях проснется писатель, настанут времена всеобщей глухоты и непонимания.
19
Теперь ее единственной надеждой остается Гуго. Он пригласил ее на ужин, и на этот раз она с радостью приняла приглашение.
Гуго сидит за столом напротив нее и думает об одном: Тамина постоянно от него ускользает. В ее присутствии он теряет уверенность и не решается атаковать ее напрямую. И чем больше он страдает от невозможности достичь цели, весьма скромной и определенной, тем сильнее его желание завоевать мир, эту неохватность неопределенного, эту неопределенность неохватного. Он вынимает из кармана журнал и, раскрыв его, протягивает ей. На раскрытой странице большая статья, подписанная его именем.
Затем он разражается длинной тирадой. Говорит о журнале, показанном ей: да, пока за пределами их города
А Тамина, глядя на Гуго, преображает его лицо. Эти ее духовные упражнения превратились в манию. По-другому она уже не смотрит на мужчину. Усилием воли она мобилизует все свое воображение, и в результате карие глаза Гуго действительно меняют свой цвет, становясь вдруг голубыми. Тамина смотрит на него пристально: ведь для того, чтобы голубой цвет не рассеялся, она должна удержать его в глазах Гуго всей силой своего взгляда.
Этот взгляд будоражит Гуго, заставляя его говорить все больше и больше, его глаза светятся яркой голубизной, его лоб мягко вытягивается над висками, пока впереди не остается лишь узкий треугольник волос, обращенный острым концом вниз.
— Я всегда направлял свою критику против нашего западного мира, и только. Но несправедливость, царящая здесь, может привести нас к ложной снисходительности к другим странам. Благодаря вам, да, Тамина, благодаря вам я понял, что проблема власти повсюду одинакова, и у вас, и у нас, на Западе и на Востоке. Мы не должны пытаться заменить одну форму власти другой, но мы обязаны отрицать сам принцип власти, и отрицать его повсеместно.
Гуго наклоняется над столом к Тамине, кислый запах из его рта нарушает ее духовные упражнения настолько, что надо лбом Гуго вновь нависают густые, низко растущие волосы. А Гуго опять говорит, что все это он понял лишь благодаря ей.
— Как так? — прерывает его Тамина. — Мы же никогда не говорили об этом!
На лице у Гуго уже только один голубой глаз, да и тот постепенно коричневеет.
— Нам и не надо было о чем-то говорить. Достаточно того, что я о вас много думал.
Официант, склонившись, поставил перед ними тарелку с закуской.
— Прочту это дома, — сказала Тамина и сунула журнал в сумку. Потом сказала: — Биби в Прагу не едет.
— Я знал это, — сказал Гуго и добавил: — Не волнуйтесь, Тамина. Я обещал вам. Я сам поеду туда.
20
— У меня для тебя хорошая новость. Я говорил с твоим братом. Он поедет к свекрови в эту субботу.
— Правда? И ты объяснил ему все? Ты сказал, что, если свекровь не найдет ключа, надо просто выломать замок?
Тамина, словно в дурмане, повесила трубку.
— Хорошая новость? — спросил Гуго.
— Да, — сказала она.
В ушах у нее стоял голос отца, веселый и решительный, и ей подумалось, что она была несправедлива к нему.
Гуго встал, подошел к бару. Достал оттуда две рюмки и налил в них виски.
— Звоните от меня, Тамина, когда вам угодно и сколько угодно. Я могу повторить вам то, что уже сказал. Мне с вами хорошо, хотя я знаю, что вы никогда не будете со мной спать.
Он принудил себя произнести это «я знаю, что вы никогда не будете со мной спать» лишь для того, чтобы доказать себе, что способен выговорить перед этой неприступной женщиной определенные слова (пусть даже в осторожной, отрицательной форме), и теперь казался себе почти храбрецом.