Книга странствий
Шрифт:
– Разве это твоя добыча? – услышали они над собой слова Сарыка. Все время, пока пленники занимались спасением Джамиля, он, подъехав, спокойно восседал на своем коне. Одноглазый промолчал. Сарык был прав – Джамиль принадлежал не одноглазому, и не он был волен его убить.
Развернув лошадь, одноглазый подъехал к продолжавшей лежать без движений девочке, не слезая с седла, наклонился, подхватил ее и грубо перебросил через седло. Пусть эта дрянь привыкает к своей судьбе покорной жены.
– Вперед, скоты! Что разлеглись, словно на подушках айвана [24] ? –
24
Айван – терраса с плоским покрытием, располагающаяся на столбах.
Костер из саксаула горел долго и жарко. В безветрии дым поднимался в небо серым столбом. На фоне все темнеющего неба плыл месяц. Пленники лежали на земле в стороне от костра и страдали от запаха вареного риса и выпеченных в золе лепешек. Их почти не кормили. Мысли о еде все сильней овладевали измученным сознанием.
– Он похож на ломтик дыни, – сказал Малик.
Джамиль нехотя повернул голову.
– От голода что только не привидится, – произнес он, но все же посмотрел в небо. Молодой месяц действительно был похож на сочный ломтик сладкой бухарской дыни – так бы и впился в него крепкими зубами.
– Знаешь, луна так далеко от нас, что ее видно и в других местах, – продолжил Малик. – Возможно, сейчас кто-то возле наших юрт сидит и смотрит на нее. И тогда взгляды могут встретиться на ее белой поверхности и прикоснуться друг к другу.
Джамиль недоверчиво посмотрел на Малика и, ничего не сказав, вновь вернулся к созерцанию луны. Его рука потянулась коснуться кусочка бирюзы. Под заскорузлыми лохмотьями, в которые превратилась его одежда, амулета не было. Джамиль сел и еще раз быстро себя ощупал. Никаких сомнений – амулета нет. Исчез ли он в грязи солончака или соскользнул с разорвавшегося шнурка и остался лежать голубым пятнышком в бескрайнем море песка – кто знает? Но он потерян.
Непривычная грусть холодной, скользкой змеей вползла в сердце Джамиля. Придавленный тоской, Джамиль вновь лег на спину, продолжая смотреть на голубовато-серебряный месяц. И вдруг странное ощущение овладело им. Он словно почувствовал чужой взгляд, который, отразившись от месяца, проник в душу. Но это не был взгляд Гюллер или кого-то из родных, хотя он думал именно о них.
– Я не знаю, кто ты, но, уверен, ты – друг.
Джамиль закрыл глаза и впервые со дня плена погрузился в спокойный сон. Малик еще несколько времени продолжал смотреть в небо, затем, взглянув на Джамиля и увидев, что тот спит, хмыкнул, как бы говоря: «Ну, конечно».
Глава шестая,
в которой благочестивые пилигримы доверили свою судьбу дорогам
И тот, кто возымеет в душе намерение двинуться в это святое паломничество и даст о том обет Богу, и принесет Ему себя в живую, святую и весьма угодную жертву, пусть носит изображение креста Господня на челе или на груди. Тот же, кто пожелает, дав обет, вернуться (снять обет), пусть поместит это изображение
– Юли-юли-юли, – чисто, звонко, даже, казалось, восторженно выводил трели лесной жаворонок с милым названием «юла». Сойдя с дороги, Андрэ шагнул к опушке, заросшей невысоким кустарником, и остановился, слушая. Маленькая, размером с воробья, бурая птичка опасливо покосилась на подошедшего. Но так как Андрэ замер, стараясь даже поменьше моргать, юла успокоилась, повертела головой с пушистым хохолком и вновь зазвенела.
– Андрэ, где ты? – громко раздалось почти рядом, и, топая разбитыми башмаками, подошел Эрмон.
– Тсс, – зашептал Андрэ, но было поздно – жаворонок вспорхнул и исчез.
– Жаль, вспугнул. Как сладко пела эта птаха!
В ответ Эрмон скривился, явно предпочитая птиц лишь в жареном виде. Они вернулись на дорогу и, смешавшись с другими паломниками, не спеша пошли дальше.
Странное и печальное зрелище представляли собой дороги Европы весной 1096 года. Рыцари, феодалы, сеньоры еще только готовились к походу, а беднота торопливо и необдуманно, одержимая жаждой спасения и возможностью в одночасье получить отпущение грехов, страхом голода и страстью к бродяжничеству, уже брела по Европе на защиту Святой Земли, словно спеша обогнать рыцарство.
Тысячи людей с нашитыми на одежде или наколотыми на лице крестами, вооруженные чем попало, медленно двигались на восток. Воры, разбойники, сбежавшие преступники вылезли из притонов и шли искупать свои преступления в бою с врагами Иисуса Христа. Крестьяне и пешие воины, люди преклонного возраста и калеки, женщины и дети – как они рассчитывали нападать на врага, как надеялись отразить нападение?
Изголодавшиеся горемыки, двинувшиеся искать лучшей доли, они брели от одного города к другому, ночуя в лесу или поле, множеством ног разбивая в пыль дорогу, полностью вытаптывая придорожную траву.
Дряхлая кляча, которую и лошадью-то назвать было трудно, понуро и грустно тащила небольшую двухколесную телегу. Когда-то, лет этак двадцать назад, животное было благородной вороной масти. Но эти времена давно прошли. Лошадь поседела. На раздутых, тяжело вздымавшихся боках можно было пересчитать ребра. Губы поросли жесткой щетиной. Желтые зубы шатались, когда лошадь пыталась перетирать ими корм. Тележка, которую она везла, выглядела не лучше. Деревянные колеса нещадно скрипели, громко требуя масла. Каждая рытвина на дороге безжалостно подбрасывала ветхий возок, и казалось, что уж следующий подскок будет последним, и возок, не выдержав, просто распадется на составляющие его части.
Но скрипя и шатаясь, телега, тем не менее, продвигалась вперед и даже везла человека. Прислонившись спиной к бортику, на охапке соломы сидела закутанная в серый плащ женщина. Черные волосы, свисая прядями, закрывали ее лицо. Но вот женщина отбросила волосы назад и оказалась юной, не старше пятнадцати лет, девушкой. Кожа ее слегка удлиненного лица была гладкой и золотисто-смуглой, карие глаза – большими, пунцовые губы изгибались в улыбке, а зубы сверкали белизной. Девушка была худа, но худа той здоровой, молодой худобой, что приятна для глаз.