Книга странствий

Губерман Игорь Миронович

"Я хотела бы провести с Вами ночь, и чтобы небу стало жарко, чертям тошно, и я забыла, что я педагог". Эту записку я уже цитировал, но тут её повтор уместен, ибо получил я на каком-то выступлении (где про свою зависть рассказал) ужасно трогательную просьбу:

"Игорь Миронович! Пожалуйста, что-нибудь ещё о педагогах! Только медленно, я записываю. И побольше неформальной лексики! Группа школьных учительниц".

Эта записка почему-то мне напоминает о другой, такой же неожиданной: "Игорь, пожалуйста, говорите тише, в девятнадцатом ряду спит ребёнок".

Вот что интересно и загадочно: за все двенадцать лет, что я торчу на сцене, только один раз я получил мерзкую и враждебную записку. Было это на самой

заре моей актёрской карьеры, чуть ли не в первый мой приезд в Москву - в Доме литератора, и думаю поэтому, что написал какой-нибудь коллега. Мне тот вечер очень памятен, я много тогда понял о природе наших отношений с залом, а матёрые профессионалы позже подтвердили мою свежую печаль. Записку ту я поднял в конце первого отделения, мне внове были письменные игры с залом, я её немедленно прочёл - конечно, вслух. Там говорилось, что я наглый прыщ на теле русской литературы, и пусть я убираюсь обратно в свой Израиль. Я прочитал это громко и внятно, поднял голову, ещё не зная, что сказать - зал тяжело и неподвижно молчал. Ни смешка, ни звука поддержки -зал ожидал. И тут я растерялся, потому что если зал - не на моей стороне, то продолжать читать стишки просто невозможно. Я очень медленно сказал, что, по всей видимости, автор записки -весьма мужественный человек, поскольку побоялся написать в конце своё имя. Ни шороха, ни звука мне в ответ. Так как это было одно из первых выступлений в Москве, и моим приятелям всё это было тоже в новинку, один из них принёс видеокамеру, и день спустя я мог увидеть себя в те минуты собственными глазами. Ох, и нехорош я был! С красно-фиолетовым напряжённым лицом и каменно застывшим телом. А я и вправду был испуган: я терял зал и не знал, что с этим поделать. Я переступил с ноги на ногу и сказал, что приглашаю автора записки на сцену - вот микрофон, пусть он открыто скажет, чем я его так не устраиваю. В зале не произошло ни малейшего шевеления. Вот тут, по-моему, и залился я этой дикой расцветкой, уже надо было спасать собственное досто-инство, и я вполне по-лагерному ощутил, что защитить его смогу.

– Выходи на сцену, - хрипло сказал я, - не бойся, бить я тебя не буду, мне нельзя, я иностранец.

Зал по-прежнему молчал, но теперь уже эту паузу вёл и держал я сам.

– Боишься выйти, - сказал я, - у нас в лагере таких тихих пакостников держали за одним столом с педерастами.

И зал взорвался аплодисментами. Зал изначально был на моей стороне, как объяснили мне опытные люди, но в такие моменты невозможно удержать чисто животное любопытство -кто кого, и этот вековечно беспощадный зрительский интерес так испугал меня совсем напрасно. Более того: после концерта одна замечательная актриса мне прощебетала с одобрением: "Как это здорово было подстроено с запиской, ты так хорошо и вдохновенно говорил!"

Хуя себе подстроено, подумал я, в антракте я сидел за сценой, вытянув ватные ноги, и не в силах был заставить себя пойти в фойе надписывать книги.

И более таких записок я нигде не получал. Разве что прямо противоположного содержания:

"Мироныч, ты чё выёбываешься, ты же чисто русский мужик возвращайся!"

Но на такие тексты отвечать было легко и просто. А теперь - несколько донельзя симпатичных записок:

"Очень хотелось бы когда-нибудь назвать Вас своим учителем. Что Вы посоветуете? Начать писать стихи или просто сделать обрезание?"

Старый еврей, ветеран войны (Москва): "Будь моя воля, я бы хуй вас отпустил, такие люди нам нужны в России".

"То, что моя жена от Вас балдеет, это понятно. Но почему от Вас балдею я? Мне очень страшно..."

"Дядя Игорь! Я люблю одну девочку, а ей нравится другой. Что делать?"

"Что у вас налито в стакан? И если да, то почему без закуски?"

"Как себя вести, если принимают за еврея?"

"У Вас стихи рождаются мучительно или как котята?"

"Игорь Миронович, посоветуйте, Бога

ради, что мне отвечать четырёхлетнему сыну, который каждый день спрашивает: мама, куда ты ложишь эту прокладку?"

И стихи, стихи, стихи. Их авторы - не графоманы, просто очень возбуждает, очевидно, обманчивая лёгкость четырёх-строчия, и немедленно варится в голове что-то своё, часто адресованное тому придурку, что болтается на сцене, вызвал этот сочинительский прилив, а сам явно нуждается в поощрении. И я тут же получаю стишок типа такого:

Всё у Вас звучит прилично, привыкаешь даже к фене, так задумчиво, лирично шлёте к матери ебене.

А вот замечательно меланхолическое двустишие:

Столько вас евреев сразу я не видела ни разу.

Почти еженедельно я получаю обильные рукописи настоящих графоманов. Сплошь и рядом это некий ужас, в котором явно сквозит неспособное себя выразить живое чувство. А порой вдруг попадаются отменные строчки (не меняющие, правда, общую картину). Я в эстрадную программу включил несколько таких удач, и вслух читать это - большое удовольствие. Так некий пожилой мужик (почти наверняка - еврей, ибо азартно увлечён историей России) накропал огромную поэму, в которой ухитрился описать российскую историю от первобытности до двадцатого съезда партии, где почему-то тормознулся и иссяк. Не сам я, к сожалению, эту поэму получил, мне изложил её по памяти приятель. Самое начало было изумительно по энергичности стиха:

Ну, а теперь, друзья-славяне, посмотрим, как из века в век подобно дикой обезьяне жил первобытный человек.

А на уровне средневековой, Киевской Руси, им сочинилось дивное четверостишие, такого никогда не написать ни одному из нас, надменных каторжников ремесла:

Но как бы тело ни болело, стрелу татарскую кляня, оно у князя было цело и даже село на коня.

Чтоб я так жил, как это сделано! А женщина одна, огромную поэму про любовь накропавшая, две гениальных строчки сочинила сгоряча:

Любимый открыл мой природный тайник, оттуда забил стихотворный родник.

Ещё один замечательно грустный стишок сообщил мне приятель:

Послал в редакцию я семь стихов про осень, а из редакции мне их вернули восемь.

И на выступлении однажды, когда я с восторгом и блаженством это всё читал, записку мне прислали, подарив шедевр не слабей:

Как полноводная Нева течёт в объятьях Ленинграда, так возбуждённая вдова довольна прорванной блокадой.

Вообще поразительна щедрая отзывчивость зрителей. Стоило мне упомянуть какое-то забавное выражение мудреца в погонах с нашей военной кафедры в институте, как пошёл поток записок с изложением изящных мыслей этих тонких педагогов. Иногда обозначались точно место и время произнесения, чаще только самая суть.

"Один наш студент-медик на военных сборах обратился к офицеру прямо из строя: скажите, пожалуйста, вы не могли бы к нам обращаться уважительно и без мата? Офицер ответил: я могу на вы, могу без мата, но лично тебя я заебу!"