Книга тайн
Шрифт:
— И еще ты пытался соблазнить замужнюю женщину. У тебя это получилось?
У него хватило такта покраснеть, хотя скорее от сожаления, чем от смущения.
— Говори потише. Ты знаешь, что небеса более благосклонны к одному раскаявшемуся грешнику, чем к девяноста девяти абсолютно безгрешным.
Мы завернули за угол галереи.
— Истинно тебе говорю, я уже не тот человек, каким был, когда ты видел меня в последний раз. Базельский собор… — Он взмахнул рукой, словно чтобы развеять дурной запах. — Они были такие зануды, Иоганн. Они не понимали, что их дело проиграно. Они обвиняли Папу, обвиняли
Он улыбнулся мне, забыв про свой гнев.
— Если в христианском мире есть более скучный город, то я молю Бога, чтобы никогда его не увидеть. Евреи в Вавилоне страдали меньше, чем я в моей ссылке. Но неисповедимы пути Господни. При этом расколотом, раздираемом распрями и интригами дворе я понял, что наш друг Николай был прав. Главное — это гармония.
— В Штрасбурге тебя больше волновало совершенство, а не гармония, — напомнил я ему.
— Но разве совершенство может существовать без гармонии? Гармония — это фундамент совершенства. И ты с твоими книгами достиг того и другого. Они настоящее чудо.
— Если это и чудо, то достигнуто оно потом и кровью. — Я подумал об Андреасе Дритцене, об обезображенном лице Каспара.
Он прикоснулся пальцами к моей руке.
— Я ничуть не умаляю твоих заслуг, Иоганн. Ты удивительнейший человек. Воистину, multum ille et terris iactatus et alto. [54] Покажи-ка мне еще раз твои странички.
Я протянул ему тетрадь, которую захватил с собой.
— Абсолютно ни одной ошибки, — с удивлением проговорил он. — И что ты там сказал в своей речи — что у тебя есть еще сотня таких же? Это правда?
54
«Долго его по морям и далеким землям бросала…» — из «Энеиды» Вергилия. Перевод С. Ошерова.
— Почти две сотни.
— И как ты это сделал? — Он увидел выражение моего лица и поспешил на попятную. — Я знаю, ты должен хранить свои секреты. Но это — я повторяюсь, но другого слова нет — настоящее чудо. И ты можешь сделать что угодно, используя твое искусство?
— Все, что может быть написано.
Это привело его в сильное возбуждение. Он, продолжая опираться на свою палку, словно танцевал по галерее. Когда мы добрались до следующего угла, он воскликнул:
— Ты только представь, Иоганн! Одна и та же Библия, одна и та же месса, одни и те же молитвы во всех церквях христианского мира. Одни и те же слова в Риме и Париже, Лондоне, Франкфурте, Виттенберге и Базеле. Эти колонки на твоей странице станут опорами церкви, более прочными, чистыми и цельными, чем что-либо. Услада Господу.
— Это всего лишь книга, — возразил я.
— Но что такое книги? Чернила и пергамент? Множество знаков, нацарапанных пером на странице? Тебе это известно лучше. Это осадок испарений чистой мысли. — Он помедлил мгновение, очарованный собственным красноречием. — Христос и святые могут обращаться напрямую к нам, но чаще они говорят посредством книг. Если ты можешь создавать их в таких количествах и с таким
Его слова согревали меня на протяжении всей обратной дороги в Майнц. Я пересказал их Петеру, и мы приятно провели время, беседуя обо всех книгах, которые можем сделать и продать во благо церкви. Меня это радовало, потому что отношения между нами всегда оставались напряженными. Нередко мне казалось, что его энтузиазм по отношению к нашей работе слишком агрессивен, а потому я осаживал его. А если я все же пытался его приободрить, он воспринимал это как навязчивость. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что он был одержим работой над книгами и ревниво к ней относился, а потому не доверял ничьим мотивам, кроме собственных.
Мне все еще грезились книги, которые мы напечатаем, когда я въехал по мосту в Майнц и миновал городские ворота. Петер повез в дом тетради, позаимствованные нами для демонстрации, а я вернул лошадей в гостиницу, где мы их брали. Уже было почти темно, но мне так хотелось поделиться моими успехами с Фустом, что я поспешил в Хумбрехтхоф.
Ворота были заперты. Я попробовал открыть их моим ключом, но он не поворачивался в скважине. Я в раздражении дернул звонок у ворот.
В воротах распахнулось окошко и появилось лицо с просевшими веками. Оно было похоже на лицо Фуста, хотя я не мог понять, с чего бы это ему исполнять роль привратника.
— Ну, ты впустишь меня?
Он строго посмотрел на меня.
— Извини, Иоганн. Но этот дом больше тебе не принадлежит.
LXXIX
Обервинтер
Под воротами было невообразимо темно. Ника пробрала дрожь, когда они проходили в этой черноте. Через несколько шагов он оглянулся. Деревня уже пропадала из виду, закутанная в туман, в безопасности своих стен. В домах — мягкий свет за занавесками, мелькающие в окне огоньки на елочках, сопрано, звучащее с диска. За стенами — ничего, кроме темноты.
Они двинулись по шоссе, по привычке держась у обочины, хотя дорога была пустынна. Очень скоро они сместились к середине дороги и пошли бок о бок, по щиколотку утопая в скрипучем снегу. Ник тащил за собой лопату. Раз или два они услышали грохот с реки и увидели огни, похожие на далекие звезды, — по Рейну проплывали баржи.
Ник понятия не имел, как долго они шли. Судя по карте, замок находился совсем рядом, но в этом холодном монохромном мире, когда время измерялось только его шагами, казалось, что прошла вечность. Погруженный в свои мысли, он чуть не пропустил поворот, но Эмили дернула его за рукав.
— Смотри — эта тропинка?
Они подошли к повороту, который делала дорога, огибая гору. А перед поворотом была просека в лесу, она шла вверх по склону ущелья. Эмили показывала на темную расщелину, едва видимую в призрачном, усыпанном снегом лесу.
Ник включил фонарик. Он еще не успел найти тропинку, как что-то на краю дороги привлекло его внимание. Это был дорожный знак, едва выступающий из снежной насыпи, образованной ножом снегоочистительной машины. Ник подошел и стер снежную корку с знака.