Книга
Шрифт:
— Вы — хранители, — говорил мой отец, ученый Раббан. — Помните это и берегите сокровище. Если оно пропадет, кончится и человечество. Падет на землю вода, но на этот раз не будет на ней ковчега.
Что ж, насчет необходимости беречь сокровище никто и не спорил. Зато по поводу способа сбережения имелось, как минимум, три-четыре различных мнения. Отец, как и многие другие раббаны, свои главные надежды возлагал на народ. Пока народ помнит веру, пока исполняет заповеди и соблюдает обычаи, сохранится и порученное ему знание. Значит, главное — сохранить народ, как он есть, уберечь его от яда чужих соблазнов, от языческих кумиров, от идолов и божков, от медного змия ложной мудрости и от золотого тельца ложных
— Храните народ, — говорил Раббан. — Потому что, сохраняя народ, вы сохраняете знание. Помните: люди слабы и глупы, но и вы тоже не исключение. Ваше отличие от остальных только в том, что вы осознаете свою слабость и глупость, а они — нет. Если потребуется запереть народ за высокими стенами — заприте. Не давайте ему высунуть носа из крепости веры, не выпускайте за ворота в полный соблазнов мир. Чтобы не пропал, разбежавшись поодиночке, не растворился в общем бесформенном вареве, чтобы не пропало вместе с ним драгоценное знание, подаренное людям на Синайской горе.
Шимон, слушая это, с сомнением качал головой.
— Возможно ли запереть целый народ, уважаемый Раббан? — возражал он. — Мир не принадлежит нам, наша страна невелика, население малочисленно. Разве мы диктуем законы — даже здесь, на собственной земле? Есть ли такие стены, которые устоят перед ромайскими таранами?
— Глупости! — сердился отец. — Империи приходят и уходят, а мы остаемся. Кто помнит теперь о могучих паро из страны Мицраим? Куда исчез ужасный Ашшур? Где цари мощного Бавеля? Где Парас, где Яван, где великий Александр и его полководцы? Верно, сейчас мы под рукой ромайских императоров, но сгинут и они — есть ли в этом сомнения?
— Сила каждого народа в его родной земле, — вступался за своего товарища Йоханан. — Если нас лишат страны, изгонят и рассеят по миру, то как тогда сохранится знание?
— Не в земле сила этого народа, а в учении, — отвечал Раббан. — Он будет цел, пока держится за знание — неважно, на чьей земле и под чьей властью. Стены запретов и заповедей надежнее самых высоких крепостных валов. Разница в обычаях глубже самого глубокого защитного рва. Окружите народ традицией, опоясайте обычаями — и никакой враг не сможет прорваться внутрь.
— Но, учитель, народ можно истребить, — упрямился Шимон. — Сколько раз мы уже висели на волоске…
— Рассеянный народ трудно истребить.
— Трудно, но можно. Ведь можно?
— Бог не допустит, — твердо отвечал Раббан и вставал, прекращая разговор.
Этот аргумент всегда оказывался последним, ибо как можно было его оспорить? Вера неоспорима. Но в этом случае правы оказывались и те, кто не соглашался с моим отцом. Например, канаи — горячие головы, зовущие к оружию, к восстанию против ромаев, к освобождению страны. Для них залогом сохранения знания была именно страна, Ерушалаим и Храм в Ерушалаиме. Свое «Бог не допустит» они произносили несколько раньше моего отца — в ответ на естественный вопрос, что случится, если ромаи все-таки победят?
Или те, кто полагал, что не следует особо упираться, поскольку знание и без нас сумеет позаботиться о себе. В отличие от раббанов, они не цеплялись за устаревшую традицию, именовали многие обычаи провинциальными предрассудками и резонно недоумевали, отчего бы не перенять у других народов хорошие привычки? Например, гимнасии у яванцев или бани у ромаев.
— Если мы хотим сохранить знание, — говорили эти прогрессисты, — то нелепо замыкаться в своей замшелой скорлупе. Наоборот, нужно передать его всем, кто соприкасается с нами, всем, кому только получится. А для этого предпочтительно говорить с чужими на их родном языке, стать для них своими, близкими. И если яванцы и ромаи лучше воспринимают истину в банях, на ипподроме или в театроне, то незачем тащить их в Храм — гораздо легче просветить
— Позвольте, — возражал какой-нибудь возмущенный раббан. — Но отчего вы так уверены, что вас услышат? Где гарантия, что знание не пропадет, не останется незамеченным, не сгинет в хохоте пошлых комедий, в ипподромной пыли, в звоне гладиаторских мечей?
— Бог не допустит, — следовал хладнокровный ответ, и раббан смущенно замолкал, ибо, в конце концов, и его собственная цепочка доказательств неизбежно приходила к тому же.
В общем, так или иначе, с логической точки зрения, все три позиции представлялись мне абсолютно равноценными. А потому я предпочел бы вовсе не выбирать между ними, да-да, именно так, не удивляйтесь. Но увы, тогдашняя жизнь в Галиле вынуждала определиться. Возможно, кто-то из вас решит, что мой выбор заранее склонялся к мнению Раббана — просто потому, что я был его сыном. Может ли бар-Раббан противоречить Раббану? Если вы действительно так подумали, то просто слушали мой рассказ не слишком внимательно. Именно моя вынужденная присоединенность к отцу диктовала прямо противоположный вывод. Хоть чем-то я должен был от него отличаться!
Из двух оставшихся вариантов я больше склонялся к последнему, прогрессистскому. Все-таки наверняка было бы очень приятно провести день в ромайских банях или позабавиться в цирке вместе с многотысячной толпой… не знаю, не знаю… ведь мне так и не пришлось этого испытать и теперь уже точно не придется. Прогрессистский образ жизни требовал прежде всего денег, а денег у меня не было никогда. Так что поневоле пришлось остановиться на воинственных канаях. Что, конечно, вовсе не означало, что я немедленно вышел с мечом на дорогу подстерегать ромайских чиновников.
Канаев в Галиле было тогда пруд пруд, это верно, но воевали они до поры до времени исключительно языком, а попросту говоря, повсюду болтали о необходимости срочного восстания. Впрочем, кое-где доходило и до дела: собирали оружие, а то и нападали… нет, не на ромаев, а на своих, на предателей, коими полагали прежде всего прогрессистов, променявших свой народ на бани и ипподромы.
Нет, я в этом не участвовал. Вояка из меня совсем никудышный. Честно говоря, я и языком-то не очень трепал, а точнее, не трепал вовсе, ходил себе с отцом, как и прежде. О моем канаизме не знал вообще никто, кроме меня самого. Никто и подумать не мог, что смотрит не на безымянного бар-Раббана, а на тайного опаснейшего каная… зато в мечтах… о, в мечтах я представлял себя новым Еудой Маккаби, народным героем, изгоняющим из страны бесчисленные вражеские легионы. Я вступал в Ерушалаим во главе победоносного войска, и благодарная толпа славила мое имя, мое вновь обретенное, мной же самим выбранное имя: «Адам!.. Адам!..» а мой отец выходил ко мне навстречу вместе со всеми… нет, еще более восторженный, чем все, и кто-то спрашивал:
— Что это там за старик?
И кто-то другой отвечал:
— Где? А, это?.. это отец Адама.
Да-да, в мечтах все переворачивалось, и точкой отсчета становился уже я, Адам бен-никто, Адам бен-адам — Человек, сын человеческий! Но это в мечтах, а в реальности я оставался все тем же никудышным бар-Раббаном, ничтожеством, сорняком в тени плодового дерева. Не думаю, что мои мучения были незаметны: я не умел толком делать ничего, даже скрывать свои чувства. Просто они никого не интересовали. Кому какая разница, коли сорняк вдруг пожелтеет или пойдет пятнами, поникнет или, наоборот, воспрянет? Наверное, поэтому я был так ошарашен, когда Йоханан вдруг подошел ко мне со своим предложением. Еще бы: кто-то впервые обратил на меня внимание! И не просто «кто-то», но один из лучших, один из тех немногих, что осмеливались перечить самому Раббану.