Книга
Шрифт:
— Что, Клим? Ты что-то сказал?
— Да нет, ничего. Ничего.
Кое-что по секрету и по пьяне рассказал Струков, оказавшийся климовым родственником: не то шурином, не то деверем, не то кем-то там еще, не важно. Конечно, не за так рассказал, а под бормотуху, щедро подливаемую Севой из-под стола в грязной, дышащей мокрым перегарным паром пельменной на Петроградской.
— Он у нас, Сявка, один такой, правильный, типа того… — говорил Струков и, налегая грудью на стол, наклонялся для пущей доверительности поближе к Севиному лицу. — Вот так культурно посидеть, как мы с тобой сейчас…
По Струкову выходило, что Клим был в своей большой семье даже не белой вороной, а прямо каким-то вовсе уж невиданным инопланетным журавлем диковинной раскраски. И дело не в том, что он, единственным из шести братьев и сестер, закончил институт: велико ли счастье жить на нищенскую инженерную зарплату, когда даже брат, портовый грузчик, получал вдвое, не считая халтуры? И даже не в том, что Клим попусту выпендривался, демонстративно читая непонятные книжки вместо того, чтобы смотреть и вместе со всеми обсуждать понятный телевизор. Главная климова червоточина заключалась в том, что он не умел «культурно посидеть», а говоря попросту, не пил, что было особенно заметно на общем, принципиально не просыхающем фоне.
Климов отец давно уже лежал в земле, поражая проспиртованностью тканей даже самых отъявленных червей-токсикоманов; старшие братья и прочие родственники усердно следовали той же дорогой — таков был общий семейный удел, прочная родовая традиция, которая не подлежала обсуждению и уж тем более уклонению. Такое не прощалось.
— Брезгует он нами, Сявка… — горячечно шептал Струков, стуча по столу кривым пальцем с обломанным ногтем. — Брезгует! Я, мол, чистенький, а вы все — сволочь пьяная.
— Да как ты можешь так говорить? — удивился Сева. — Я ж помню, он на прошлой неделе тебе с ремонтом помогал. А брату своему… как его?.. — Мише?.. — бревна на дачу кто возил?
— Тьфу ты! — Струков с досадой сплюнул на пол, безнадежно махнул рукой: поди, мол, объясни дураку нерусскому очевидную вещь. — Ну при чем тут бревна? Ну при чем тут ремонт? Ты сам подумай, голова садовая: ну кому же все это делать, как не ему? Ну? Если уж он больше ни на что другое не годен?
Клим, похоже, действительно играл в семье роль постоянной палочки-выручалочки, что принималось, как нечто само собой разумеющееся, с некоторым даже презрением: все равно, мол, этот хрен свободен, баклуши бьет, в то время как остальной народ, добросовестно нажравшись, храпит в канаве или, припав к унитазу, исходит честной трудовой блевотиной.
— Слышь, Струков, а он что, не женат? Как у него время на все находится? — осторожно спросил Сева.
— Да как же не находиться-то! — всплеснул руками Струков. — Я ж тебе толкую: не пьет он. Не пьет! Передаю по буквам: Эн… еее… пыыыы…
— Так не женат, что ли?
— Женат, как не женат.
Со своей будущей женой Клим, по словам Струкова, познакомился еще в институте, быстро женился и сразу ушел к ней жить.
— В приймаки… — презрительно добавил Струков и снова сплюнул. — Я ему говорил: не в свои сани не садись… да куда там… он ведь всех умнее…
— Постыдились бы, — укоризненно, но беззлобно сказала полупьяная краснорукая уборщица. — Плюются, как верблюды. Выпиваете — так культурно.
Струков примирительно поднял обе руки, признавая ошибку.
— Виноват, мать. Извини… — он снова повернулся к Севе. — Там папаша не то доцент, не то профессор. Интеллигенты сраные. Брезгуют… ты что… Сгоняй-ка еще за одной, Всеволод. Тут рядом на Большом дают, видел очередь?
Бутылка и в самом деле кончилась. Севу уже слегка подташнивало — то ли от гадкой бормотухи, то ли от серой пельменной слякоти в тарелках, по виду почти не отличимой от слякоти на полу, то ли от самого процесса «культурного сидения» с крайне несимпатичным собеседником. Он кое-как отговорился и побыстрее ушел, провожаемый неприязненным струковским взглядом, в котором отчетливо читалось однозначное, поколениями выношенное мнение и о самом Севе в частности, и обо всей его скользкой нации в целом.
После этого разговора Сева долго ощущал нехороший осадок, будто поймал самого себя на подглядывании в замочную скважину коммунального туалета. Зачем было торопить события, нажимать на них силой, как тогда — на лопату? Подожди немного, зайди с другой стороны… оно само и придет. А не придет, значит, и не судьба. В конце концов — на черта он ему так сдался, этот Клим? Любопытно? — От любопытства кошки с крыши падают… тьфу-тьфу-тьфу… возможностей упасть с крыши у Севы теперь было предостаточно.
В феврале начали разбирать старый дом на улице Желябова. Клим позвонил Севе и предупредил:
— Может получиться пустышка, зряшний выход. Крановщица не придет, замок не откроется или еще что. Новая разборка — новая неразбериха. Так что всех тащить не стоит, выходим вдвоем, на всякий случай. Ты не против?
— Высокая честь, — сказал Сева как бы в шутку. — Когда и куда?
— Какая там честь… — буркнул Клим. — Нет работы — нет оплаты, только зря проездишь. Деньги за метро не верну.
— И не надо, — весело парировал Сева. — У меня проездной.
Замок в каптерке открылся с первого тыка, зато крановщицы и в самом деле не было. Клим вышел позвонить из автомата, вернулся мрачный.
— Придется подождать с полчасика. Давай пока крышу осмотрим, чтобы времени не терять. Вот же… — он матерно выругался, чего не делал на севиной памяти никогда, но тут же заметил изумление напарника и виновато добавил: — Извини, Сева. Я сегодня в растрепанных чуйствах.
Клим так и сказал: «чуйствах», тем самым заведомо принижая значение происходящего с ним, переводя свои неприятности в обыденную плоскость повседневных и оттого несерьезных мелочей. Они поднялись наверх, в пыльное пространство стропил, укосин и распорок. Там было темно, пусто, и пахло обреченностью — настолько остро, что не осталось даже крыс и голубей.